^^

K Мария Звягина

(Мария Михайловна Звягина)

bild

Äktenskap och barn

Noteringar

Anteckningar om personen

1900 - перевелась из Иркутской гимназии
октябрь 1906 - через семь месяцев после свадьбы, на даче в Лесном под Петербургом арестовывают семью Лихтенштадта. Его мать и жена попадают в Литовский замок. Через год, проведенный под следствием в Петропавловской крепости, они освобождены
1942 - проживала по адресу: Ленинград, проспект Карла Маркса, дом 10

[http://www.silverage.ru/poets/chlettre1.htm
Блокада, 1941-1944, Ленинград: Книга Памяти
http://www.visz.nlr.ru/searchname.php?lname=%C7%E2%FF%E3%E8%ED%E0&sub=%CD%E0%E9%F2%E8&razdel=2]




Ее звали Мария Михайловна Лихтенштадт. Маша. Маруся. Майя.
Первые же прочитанные о ней строки были таковы:
"Мария Звягина в 1905 году вышла замуж за математика В.О.Лихтенштадта, участника революционного движения. Через семь месяцев после свадьбы оба были арестованы, но Звягину через год, проведенный под следствием в Петропавловской крепости, освободили, Лихтенштадт же в 1907 году был приговорен (за участие в подготовке покушения на П. А. Столыпина) к повешению". (из комментариев к письму Е.И.Дмитриевой к М.А.Волошину)
(В день свадьбы Владимиру было двадцать три, а Марии - всего восемнадцать. Семь месяцев брака для юной любви - бесконечно, отчаянно мало)
Чуть выше приводилось письмо:
"24/7.ХI.<19>08
... Так нужно мне быть одной, но этого никак нельзя сделать. Около меня много людей, и вечера мои коротки; правда, есть много людей, которых нужно любить, а это единственное, что я немного умею делать, значит я должна это делать, хотя не всегда выходит это так, как я хочу, не умею я так любить, чтобы все блестело. И от этого много грусти и печали. Рядом со мной живет теперь одна моя подруга, кот<орая> проходит через всю мою жизнь. У нее много горя и ее зовут Майя; теперь я вижу ее часто и не знаю, как ее нужно любить, и от этого мне тоже грустно. П<отому> ч<то> нужно как-то особенно сильно, глубоко".
Представить только: эти строки писала Черубина де Габриак, блестящая поэтесса... Хотя нет, слова, разумеется, принадлежали владелице псевдонима Лиле Дмитриевой. Она была подругой этой хрупкой девочки в белом, которую я вижу теперь так ясно?
Да-да, подружились в 1901-ом, через год после того как Майя перевелась из Иркутской гимназии.
Переплетаются судьбы, а спустя столетие осязаемые их фрагменты прибивает к чужому берегу случай-волна.
Снова оглянемся в прошлое, в октябрь тысяча девятьсот шестого года. На даче в Лесном под Петербургом, арестовывают семью Лихтенштадта. Мать и жена эсера попадают в Литовский замок: в общую камеру, вместе с воровками, содержательницами притонов и публичных домов, проститутками, в грязь и мерзость (а все же и там можно было найти хоть и исковерканное, но человеческое понимание). За недостаточностью улик мать и жену эсера через некоторое время отпустят, но самого Владимира отправят в Петропавловскую крепость, а следом в Шлиссельбург.
Нам неизвестно пока, какими были они - Мария и Владимир Лихтенштадт, но вчитайтесь в слова короткой записки арестованного ученого к жене:
«Итак, мы разлучены силой обстоятельств, лежащих вне нашей воли. Приехали какие-то люди, посадили тебя на одного извозчика, меня на другого и увезли Но что за беда! Все это минутное, случайное, все это пройдет мимо »
Вряд ли он был так убежден в быстром и счастливом разрешении их судьбы, но каково достоинства исполнены строки и какой заботы!
Голос его был чист, а мысли спокойны. Он любил жизнь и, видимо, любил Марию, но более всего был верен собственному выбору:
"Характер, строптивый и страстный, отметал всякую попытку согнуть, покорить Владимира, заставить хоть в чем-либо поступиться своими убеждениями", - таким он остался в воспоминаниях Александры Яковлевны Брунштейн.
«Я могу быть замкнутым в ореховую скорлупу и все же я буду царем бесконечного пространства. Это и есть свобода!» - эти строки из "Гамлета" Владимир Лихтенштадт повторял особенно часто.
Через год после ареста суд вынес Владимиру Лихтенштадту приговор: смертная казнь через повешение. От защитника обвиняемый отказался. "Он не только не старался выгородить себя, оправдаться, но, наоборот, считая себя погибшим все равно, принимал на себя вину некоторых других обвиняемых. Тем не менее он произвел такое впечатление на суд на такой суд! что судьи от себя ходатайствовали о смягчении его участи". (А.Я. Брунштейн, "Цветы Шлиссельбурга")
Полгода длилось ожидание исполнения приговора. День за днем, всю осень и всю зиму, когда даже небо редко показывалось в зарешеченных окошках. Человека более слабой воли и меньшего жизнелюбия это могло бы свести с ума, но Владимир оставался несгибаем - в кандалах, в полутьме, в жутчайших условиях.
"В ожидании казни он работал над переводом книги немецкого философа Отто Вейнингера «Пол и характер». Перевод был закончен точно в срок, книга была издана. В предисловии к ней критик А.Л. Волынский упомянул о том, что автор перевода, молодой ученый, находится временно вне жизни по причинам, от него не зависящим. Волынский не мог назвать имя этого молодого ученого. Однако оно огласилось, люди его узнали.
После полугодичного ожидания приведения приговора в исполнение было объявлено: казнь заменяется вечной каторгой, отбываемой в тюрьме Шлиссельбургской крепости". (Там же.)
Уже оттуда Владимир писал жене и матери о прочитанных книгах, о природе, которую любил безмерно. Он поддерживал мать и жену и был трогательно внимателен к ним:узники Шлиссельбургской тюрьмы выращивали цветы (добились этого права, устраивая голодовки), и во время одного из свиданий с матерью Лихтенштадт просил передать Марусе белые розы - по случаю годовщины какого-то счастливого для них двоих события.
Мария ездила в Шлиссельбург вместе со свекровью. Это было трудно, невыносимо больно - и эти цветы, которые они забирали из крепости, и затянутые сеткой окошки в глухой перегородке, которые захлопывались на пятнадцатой минуте свидания, не позволяя даже попрощаться, и отсутствие какой-либо надежды. Или надежда была? До чего трудно не растерять ее за 11 лет. Да и после... после Революции.
Мария порой улыбалась зловещей улыбкой Джоконды, замечания делала резкие и ироничные. Она даже походила на маленькую колдунью, а когда волновалась, пофыркивала оттопыренными губами и сердито подергивала плечами. Сколько ей было, двадцать, двадцать один, когда беспечная радость превратилась в туманную сказку? Она ждала, относила цветы, выращенные в тюремном саду, состоятельным петербуржцам и так выискивала скромные суммы для супруга и других пленников Шлиссельбурга.
И при всем том она выискивала время для посещения лекций и работы над переводами.
В тысяча девятьсот девятом Елизавета Дмитриева познакомила с ней Волошина, а чуть позже в его дневнике появилась запись:
"18 марта
Тонкий профиль, маленьким бледным треугольником выдвигающийся из спущенных волос. Змеистый рот [с] немного подымающимися углами и так же чуть скошенная стремительная линия и в очерке носа и лба и постановке глаза.
Лиля, кто это?
Макс, это Майя. Я вас должна познакомить.
Я сижу рядом с ней на лекции Вячеслава и с любопытством взглядываю порой на ее профиль. Я знаю ее судьбу. Ее муж сидит в Шлиссельбурге. «Посев» издал его перевод «Le Paradis Artificies», чтобы спасти от смертной казни.
Это день моей тоски. Но когда я сажусь рядом, то вдруг серое и тяжелое приходит. Я чувствую трепет и слезы, и начинаю от прилива жалости молиться за Майю.
Но она не грустная, она смеется. Она только еще меньше, чем Лиля и Лида [Брюллова].
Я иду провожать ее. Весь путь от «Вены» на Выборгскую сторону, где она живет у теософов, мы проходим пешком.
«Вот здесь тот дом, в котором я жила с мужем. Теперь его продали он принадлежал его матери.
Но занавеска одна в окне осталась та же. Вот здесь был кабинет, здесь зала, здесь библиотека... А там, за домом, сад. Мы катались с Володей на велосипедах и рвали ветки смородины».
Эти слова она говорит спокойно, но звучат они неизъяснимо жалко. Я никогда их не забуду. Я читаю много стихов и знаю, что они нужны.
Сегодня у Лили.
«Лиля, почему Майя говорит так же, как ты?»
И Лида говорила так же. Мы все трое так говорим.
От кого это?
Верно, от меня, потому что они видятся редко.
Она еще меньше Вас.
Нет, я самая младшая. С ней очень трудно быть. Мне нужно страшно напрягаться, чтобы быть ей нужной. Потом я устаю. Тогда она говорит мне, что я божественна.
Но что она делает? У ней есть интересы?
Я знаю только, что она сидит на окне и не учит латинского языка. Ее ничего не интересует. Но в ней есть жизненность. Иначе она бы убила себя. Ей этот шаг ничего бы не стоил. Но иногда она говорит легко и просто. А потом вдруг замыкается. Тогда не знаешь [обрыв текста]". (М. Волошин, "История моей души")
Иногда ей хотелось плакать, но чтобы никто не видел.А надо было оставаться сильной и снова ехать к каменной крепости, и снова бояться, что свидание не дозволят или случится что-то хуже. Свекровь, Марина Львовна, - вот у кого была выдержка и любовь:
"Сын был заживо погребен в крепости. Вся энергия матери устремилась к тому, чтобы помочь ему выстоять, выжить, к тому, чтобы стать хотя бы ниточкой между ним и внешним миром. Мать писала Владимиру письма; это были письма-диссертации, письма-трактаты обо всем решительно: о жизни, о науке, о литературе, театре даже (эзоповым языком!) о политике... Сын советовался с матерью по тем научным трудам, которые писал в тюрьме, об эпиграфах к отдельным главам своей книги о Гёте. Он посылал ей длинные списки книг, нужных для него лично и для крепостной библиотеки, рецепты лекарств и очков для всех заключенных Шлиссельбургской крепости. Марина Львовна доставляла ему семена цветов, овощей, японского газона, луковицы лилий и тюльпанов, клубни георгинов для цветников, которые разбили заключенные. Она добывала и доставляла в тюрьму множество самых разнообразных вещей, включая метроном, понадобившийся для тюремного хора, или картон для устройства библиотечной картотеки. Марина Львовна добывала все, что могло служить «отдушиной» вечнику Владимиру и его товарищам по заключению.
Душа у Марины Львовны была богатая, щедрая. Она вобрала в себя, усыновила всех товарищей сына. Свою материнскую энергию она распространила на сотни людей одной с ним судьбы. Всем им, так же как ее Володе, грозили голод, болезни, моральное одичание из-за одиночества, насильственного отрыва от жизни и работы и, как результат всего этого, обычные спутники долгого заключения: цинга, туберкулез, психические заболевания, самоубийства.
Бороться одной против всего этого было бы для Марины Львовны да и для кого угодно не под силу. Но она верила в людей, и люди пришли помогать ей.
Так возникла «Группа помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы». Группа эта была одной из многих ячеек разветвленной по всей России нелегальной организации политического Красного Креста". (А.Я. Брунштейн, "Цветы Шлиссельбурга")
Марина Львовна и сыну передала необыкновенное мужество, внутреннее понимание чести... а Маша была маленькой и хрупкой.
"Она говорит... Столько лет прошло! Если она опять почувствует сына вот так, близко от себя Маша крепко прижала руки к груди. Она, говорит, не выдержит, умрет А она не имеет права Триста политических!.. Она не одному своему сыну мать " (там же)
Верно, в эту минуту Маша и сама представила, как Володя стоит рядом и руки его свободны наконец от трущих кандалов, и можно прижать его к себе... От мимолетного видения стало только горше и больнее.
Но ей еще предстояло ждать.
Володя тоже знал отчаяние:
«Часы бегут один за другим и заметают все чувства, даже беспокойство за других. Все так размеренно здесь, что и на внешний мир начинаешь смотреть, как на нечто медленно-тягучее... неотвратимое...
Глухие шаги, звонки, бой часов и тысяча мелочей все это так спокойно, так равнодушно, что сам втягиваешься в эту «жизнь» и на все смотришь ее глазами...
Прощай, Марочка, милая, будь бодрее, все ведь кончится когда-нибудь, все вы будете на свободе, ну, а больше ничего не надо. Твой Володя».
Он отпускал свою Машу уже тогда, оставлял ей выбор, понимая, как сложно ей будет - совсем юной, совсем не знавшей его. Володя любил ее всегда.
После изменения приговора настоящее хоть и не стало ярче, но приобрело смысл: в тюрьме Владимир стал всеобщим любимцем, лидером, вожаком. Он научился любить грубых, порой не слишком образованных людей, в каждом искал что-то по-человечески важное, деятельное. В 1916-том вместе с товарищами Лихтенштадт устроил так называемый "Романовский университет": несмотря на трудности и препоны, шлиссельбургские узники вели разнообразные занятия, кружки, читали доклады. А в феврале грозового 1917-го Владимир Лихтенгардт был освобожден. «Освобожден волею восставшего народа!», как гласило особое удостоверение.
И снова работа - без устали и оглядки. "Некогда! Некогда!" - повторял он. Детская колония под Петроградом, редакция "Коммунистического интернационала", книга о Гете, статьи о Герцене, переводы Бодлера - этого было недостаточно. В нем была такая устремленность, что стыдно было растрачиваться на простое и чересчур спокойное. Владимир безудержно искал свободы, и свобода эта должна быть всепоглощающей и мятежной.
"У него были замыслы великих книг в голове, душа ученого, детское простодушие перед лицом зла, минимальные потребности".
В июне 1919-го Лихтенштадт вступил в ряды красноармейцев. В мыслях его произошел перелом - приятие нового строя, новых идей.
В одном из писем Марии он восклицал:
Истинный трагический герой <...> сознательно идет на гибель, и гибнет, ценою жизни спасая более дорогие ценности .
Громко звучит, пафосно, но таким и был Владимир. А равно мужественным, пламенным и безусловно порядочным человеком.
В октябре 1919 года красный комиссар Лихтенштадт-Мазин был покалечен и расстрелян под Кипенью. "Надо рвать цепи и строить новую жизнь", - написал он, уходя на фронт. И перед последним своим боем: "Если посылаешь людей на смерть, следует погибнуть самому". Такова была его едва ли не романтическая вера в свободу и честь.
А что же Маша, тонкая девушка в белом платье, дождалась ли? Увы, нет. Это грустная история, и не нам ее судить: после развода, в 1914-ом, Мария вышла замуж за Михаила Дмитриевича Тушинского, выдающегося врача, и родила дочь Марусю.
Владимир по-прежнему писал ей длинные, полные размышлений письма. В последнем из них, пришедшем уже после гибели Лихтенштадта, было сказано:
"К тебе и о тебе мое последнее слово".
Быть стойкой в разлуке под силу не каждой любимой, не каждой любящей. И дело даже не в том, как тяжело любить, не надеясь: спустя одиннадцать лет можно просто не узнать того, кого ждал. Ведь всего семь месяцев были вместе Маша и Володя, а потом только письма и скудные свидания в тюрьме.
У Вознесенского были строки:
                    "Не возвращайтесь к былым возлюбленным,
                     былых возлюбленных на свете нет.
                     Есть дубликаты -
                     как домик убранный,
                     где они жили немного лет...", -

а в завершении:
                    "Не покидайте своих возлюбленных.
                     Былых возлюбленных на свете нет..."

Но мы никогда не выслушаем совет.
* * *
Вместо постскриптума:
Черубина де Габриак

                            RETRATO DE UNA NINA*

                   В овальном зеркале твой вижу бледный лик.
                   С висков опущены каштановые кудри,
                   Они как будто в золотистой пудре.
                   И на плече чернеет кровь гвоздик.
                   Искривлены уста усмешкой тонкой,
                   Как гибкий лук, изогнут алый рот;
                   Глаза опущены. К твоей красе идет
                   И голос медленный, таинственно-незвонкий,
                   И набожность кощунственных речей,
                   И едкость дерзкая колючего упрека,
                   И все возможности соблазна и порока,
                   И все сияния мистических свечей.
                   Нет для других путей в твоем примере,
                   Нет для других ключа к твоей тоске,
                   Я семь шипов сочла в твоем венке,
                   Моя сестра в Христе и в Люцифере.


<1909-1910>
*Retrato de una nina Рассказ одной девочки (исп.).

[Эльдалира: шепот далеких волн - Retrato de una nina
http://yasnaya-luna.livejournal.com/551646.html]

Källor