^^

Ж Софья Романовская

Дворянка
(Софья Рейзин)
(Софья Карцова)
(Софья Васильевна Романовская)

картинку

Родители

Браки и дети

Братья или сестры

Заметки

Личные заметки

1925 - 1930 - учеба на Историческом отделении Историко-философского факультета по циклу археология 1-го Московского Государственного Университета
Работала научным сотрудником в Государственном историческом музее Москвы
29 октября 1936 - арестован Аркадий Михайлович Рейзен. Они к этому времени давно были далеки, но когда его арестовали, стала носить ему передачи. Ей кто-то из чекушников сказал тогда: "Зачем вы это делаете? Вы же с ним не живете. Откажитесь. Иначе вас тоже арестуют". Она не отказалась. Последствия не заставили себя долго ждать
8 сентября 1937 - арестована, взяли ночью из дома, она только что вернулась из Феодосии из отпуска
Во время следствия содержалась в Бутырской тюрьме, следствие вел следователь Ходос
Осуждена на пять лет ИТЛ как член семьи изменника Родины
До 8 сентября 1942 - отбывала свои 5 лет в женском Темниковском исправительно-трудовом лагере НКВД в Потьме, Мордовия. Своих подруг по лагерю любила и помнила до последнего дня жизни. Достойнейшие были женщины. Они работали в сапожной мастерской. Вообще, по их словам, им повезло с начальником лагеря, жили они в сносных условиях
Год по истечению срока заключения оставалась в лагере в качестве вольнонаемной. Работала учетчицей на лесоповале. По возвращении из заключения жить в Москве ей было запрещено как бывшему политзаключенному. Находила случайные заработки - в лесничестве в Суздале, потом в Звенигороде, занималась организацией музея в храме Успения на Городке. Была назначена директором этого музея
Там она встретилась с бывшим однокурсником по университету В.Г.Карцовым, который приезжал на археологические раскопки близ Звенигорода. После этой встречи вскоре они уже были вместе. Когда в перспективе должна была появиться на свет дочь, Карцов попросил направления на работу в какой-нибудь близлежащий к Москве ВУЗ и получил назначение в Тульский пединститут. Жить вместе в Москве они по-прежнему не могли
1 августа 1960 - дело пересмотрено Военным трибуналом Московского военного округа, Постановление от 21 сентября 1937 года в отношении РОМАНОВСКОЙ С.В. отменено и дело о ней прекращено за отсутствием состава преступления. РОМАНОВСКАЯ С.В.по данному делу реабилитирована
После реабилитации Софье Васильевне должны были дать комнату, но по ряду причин она в последний момент от нее отказалась

[Справка ОУРЗ Управления Темниковского исправительно-трудового лагеря НКВД от 8 сентября 1942 г. № 146667
Справка Военного трибунала Московского военного округа от 26 августа 1960 г. № н-956, Москва, Арбат, 37]




Софья Васильевна Романовская родилась 5 июля (по н.с.) 1908 года в семье действительного статского советника Василия Ивановича Романовского (1873-1945). Его отец его был доктором медицины, известным врачом Владимирской земской больницы, начинавшим свой профессиональный путь военным хирургом, ассистентом Н.И.Пирогова. Мать была из семьи ссыльного поляка, участника восстания 1830 года
Василий Иванович, историк, ученик В.О.Ключевского, окончил Московский университет и был назначен на должность учителя во Владимирскую женскую гимназию. Вскоре после этого он женился на своей ученице Елизавете Дмитриевне Абакумовской, дочери почетного гражданина города Владимира, одного из первых машинистов, водивших поезда по только что открывшейся ветке железной дороги Москва-Владимир

Детство в Гельсингфорсе и юность в Суздале

С 1904 года семья Романовских жила в Москве, в Старо-Толмачевском переулке. Василий Иванович занимался научной работой при университете, преподавал, инспектировал начальные учебные заведения, активно участвовал в организации Педагогического музея. В это время появились на свет три дочери Лёля, Аня и любимица отца Соня. Рожать всех своих девочек Елизавета Дмитриевна ездила к своим родителям, поэтому в паспорте у моей мамы местом рождения значился Владимир
В 1913 году Василия Ивановича перевели в Петербург и назначили инспектором русских начальных учебных заведений Великого Княжества Финляндского. Так семья оказалась в Гельсингфорсе. Жили в большой казенной квартире окнами на набережную. Елизавета Дмитриевна превратилась в настоящую барыню дома держали прислугу, заказывали продукты в лучших магазинах, на Рождество от Фацера всегда приносили корзинку с шоколадом «для девочек». Отец, несмотря на постоянную занятость, уделял воспитанию дочерей большое внимание. Чтение, домашние занятия, постоянные познавательные прогулки по городу и поездки по Финляндии всему этому он придавал большое значение. Несмотря на буржуазный стиль жизни, семья была настроена весьма демократически, понимая (а позже и принимая) грядущие неизбежные перемены. Василий Иванович организовал у себя в доме Воскресную школу для матросов расквартированного в Гельсингфорсе Балтийского флота. Он обучал их грамоте, рассказывал об истории, знакомил с искусством. Его дочери свободно общались с «учениками», между ними завязывались дружеские отношения. Старшая Лёля (впоследствии ставшая художницей) рисовала корабли на рейде, и все три сестры дружно распевали модную в то время песенку про три крейсера «Баян», «Богатырь» и «Олег», которые были хорошо видны из их окон
Вскоре под видом этой «школы» в квартире Романовских стали собираться члены Комитета РКП Балтфлота! Похоже, что сами хозяева не догадывались о том, что происходит по воскресениям в их доме. Это выяснилось позже, при весьма, можно сказать, трагических обстоятельствах, и помогло Василию Ивановичу выбраться из одной очень серьезной ситуации
Вот в такой атмосфере проходило детство моей матери. Она в этот период никоим образом не сталкивалась с бытом, зато активно впитывала все то, что видела вокруг и слышала от своего отца и его окружения

Наименование рисунка   Романовские Елена, Софья и Анна
Гельсингфорс, 1914 год


После провозглашения независимости Финляндии в 1917 году на семейном совете было решено срочно возвращаться в Россию. Оказалось это очень непросто. Василий Иванович уехал первым, считая своим долгом организовать все необходимое для жизни семьи прежде всего, устроиться на работу и найти квартиру. Но получилось все не так. Вместо Москвы он вынужден был согласиться на должность директора вновь открывшейся четырехклассной гимназии в Новгородской губернии. Оставшейся одной с детьми Елизавете Дмитриевне только через несколько месяцев с огромным трудом удалось выбраться из бурлящего Гельсингфорса и добраться до родительского дома во Владимире
До 1921 года семья жила врозь. Василий Иванович со старшей дочерью Еленой был в Старой Руссе, где он преподавал в так называемой в то время Учительской семинарии (педагогический техникум). А Елизавета Дмитриевна с Аней и Соней жила во Владимире. Так легче было прокормиться. Она устроилась на должность заведующей библиотекой при губернском Комиссариате Народного Просвещения. Однако жизнь во Владимире была сопряжена с целым рядом трудностей. Овдовевшая к тому времени бабушка (мать Елизаветы Дмитриевны) была недовольна наличием дополнительных «ртов», о которых надо было заботиться в это и без того трудное время. Поэтому при первой же возможности Елизавета Дмитриевна с девочками перебралась в соседний Суздаль, где устроилась на работу сначала в должности библиотекаря, а затем перешла в детский дом, (позже ставший интернатом) на должность заведующей этим заведением. Летом 1921 года в Суздаль приехал Василий Иванович, которого взяли на работу в тот же интернат. Таким образом, семья наконец-то собралась вместе
Вскоре Василий Иванович как историк был привлечен к работе по идентификации и оценке церковной и монастырской утвари, которая в то время подлежала конфискации. Несмотря на то, что благодаря именно усилиям Романовского часть этих ценностей удалось сохранить и позже создать на их основе музей, первым директором которого стал Василий Иванович, местное население ненавидело лютой ненавистью этого непонятного для них «барина». Мама вспоминает, как им били стекла, буквально закидывая комнату камнями. Как слали вслед проклятья. Даже среди коллег-преподавателей деятельность Василия Ивановича не находила поддержки. Жили в крайней нужде. Если бы не выделенный им клочок земли, они, по словам мамы, просто умерли бы от голода. Следует заметить, что никто из семьи понятия не имел, как эту землю обрабатывать. Спасибо бывшим монахиням из уже закрытого к тому времени соседнего Покровского монастыря, которые помогали им в первое время и научили их огородным премудростям. У этих же монахинь Соня научилась шить тапочки на плетеной соломенной подошве, которые пользовались спросом и хорошо продавались. Это было маленьким подспорьем в их нищенском бюджете
Вскоре старшие сестры окончили школу и уехали в Москву учиться. Несмотря на все неурядицы и бытовые трудности, жизнь шла своим чередом. Соня ходила в школу, появились подружки, с которыми бегали вместе на речку купаться. Она с удовольствием пела в церковном хоре, а также брала уроки игры на фортепиано, которые бесплатно давала ей одна из местных учительниц. Но главным для нее была помощь отцу в его работе. Она помогала ему в оформлении предметов - экспонатов будущего музея, их регистрации, училась определению датировки и стилей, своим каллиграфическим почерком писала этикетки. Отец много рассказывал ей об архитектуре, показывая все детали на многочисленных суздальских соборах. С ней вместе он ездил в Троице-Сергиевскую Лавру, а также в большой музей в Истре, где его коллеги-историки и искусствоведы обсуждали свои вопросы и одновременно показывали и рассказывали Соне все самое важное. И когда пришло время окончания школы, она уже твердо знала, что будет поступать в Московский университет, в котором учились ее отец и дед, и что она станет археологом. Так и получилось

Москва. 1925-1937 годы

Студентка Романовская   Соня Романовская - студентка Московского университета
Москва, 1925 год

Итак, моя мать отправилась в Москву, где к тому времени уже обосновались ее старшие сестры. Аня училась на экономическом факультете университета, а Лёля на педагогических курсах, а затем в художественном училище «Памяти 1905 года». Поступить в ВУЗ девочке из дворянской семьи (а в анкете надо было указывать свое происхождение) в то время было совсем не просто. На счастье, желающих учиться на археологическом цикле исторического отделения историко-философского отделения МГУ (так назывался в эти годы будущий истфак) было не много. Таких в 1925 году не набралось и 15 человек! Бытовых подробностей ее жизни я не знаю, но жила она вместе с Аней на ул. Веснина в 12-метровой комнате (как указано в одной из справок, эта площадь была предоставлена университетом) до тех пор, пока обе не вышли замуж
Университетская жизнь маме очень нравилось. Вокруг нее были увлеченные люди ее возраста, с близкими ей интересами и пристрастиями. В одной группе с ней учились будущие светила и руководители советской исторической науки, такие как Б.А.Рыбаков и Д.А.Крайнов. Немного постарше был А.Н.Арциховский, прославившийся берестяными грамотами, найденными им во время раскопок Новгорода в 50-х годах. Все из этой группы (А.Я.Брюсов, Н.С.Вашкова, В.Г.Карцов, А.Ф.Катков, С.В.Киселев, Е.И.Крупнов, В.М.Подгорнова, Н.В.Пятышева, М.В.Фехнер - перечисляю по алфавиту) - ученые, оставившие тот или иной след в археологии, на труды которых исследователи ссылаются до сих пор. Всех их объединил в единое целое их любимый учитель и наставник, профессор В.А.Городцов - член Тулузской Академии Наук, член французского Общества изучения Доистории, - известный еще дореволюционный археолог, который начал вести самостоятельные раскопки с 1888 года. C 1903 по 1929 год он работал в Историческом Музее, преподавал археологию в Московском археологическом институте, в 1915-1918 годах в Народном университете Шанявского, а с 1918 был профессором Московского университета и возглавлял кафедру археологии. Естественно, что такая личность стала (и осталась на всю жизнь) образцом профессионализма для Сони Романовской, впрочем, как и для многих других, учившихся у В.А.Городцова. Он руководил студенческим кружком, члены которого приобщались к настоящей науке, без скидок на возраст и степень подготовки. Председателем кружка в 1925 году был В.Г.Карцов, секретарем - Б.А.Рыбаков, а техническим секретарем (машинисткой) - С.В.Романовская. Так началась их дружба. Но «мальчики» все же держались особняком. Кроме того, В.Г.Карцов, которому Соня нравилась с самого их первого знакомства, деликатно отошел в сторону, поскольку вскоре за ней начал активно ухаживать студент-физик, не скрывавший своих «серьезных намерений»
Самой близкой подругой моей мамы в то время была Наташа Пятышева. После занятий остаток дня проводили в библиотеке. В редкие свободные часы ходили в консерваторию на концерты, обе много читали. В течение нескольких лет они были неразлучны. Их связывала общность взглядов, привычек, интересов, Соне был близок стиль жизни Наташиной семьи, в которой на первом месте стояли духовные ценности. Материально обеим приходилось нелегко. Но это их мало занимало. Носили по очереди одно кожаное пальто, в котором обе выглядели «шикарно». Наташа довольно скоро вышла замуж за Бориса Александровича Кремера - полярника, исследователя Арктики. Именно в этом пальто он ее увидел впервые и, по его словам, тут же влюбился!
Мне в моей жизни посчастливилось встретиться с этими людьми. Это было в 1970 году, во время проходившего в МГУ 13-го Международного Конгресса Исторической Науки (МКИН). Мои родители были в числе приглашенных. И там моя мама увидела многих своих друзей и однокурсников по университету. После доклада, который делала Н.В.Пятышева, мы с мамой поехали к ним домой, в так называемый Дом Полярников на Суворовском бульваре, где нас и встретил легендарный Борис Кремер. Я до сих пор не могу забыть своих тогдашних эмоций. Самое главное заключалось в том, что я вдруг поняла и почувствовала, что моя «старая» и такая «неинтересная», домашняя и привычная мать оказалась совсем не той, за которую я ее принимала всю свою жизнь! Я вдруг ощутила, что они все были когда-то в кого-то и во что-то влюблены, они были молоды, задиристы, отважны и бесшабашны! Борис подливал нам коньяк, и моя мама («трезвенница» и «праведница», какой я ее всегда считала), к моему сначала ужасу, а потом к восхищению, не отказывалась, пила легко, смеялась в ответ. И они вспоминали, вспоминали, вспоминали! На какой-то миг мне показалось, что все мы давнишние друзья, а моя мать вовсе не мать, а подруга. И она, как мне показалось, почувствовала тогда то же самое...
И о другой встрече, произошедшей во время все того же МКИНа - с однокурсником и коллегой по работе, академиком Б.А.Рыбаковым. По словам моей мамы, столкнувшись с ним в вестибюле главного задания МГУ, они тотчас же узнали друг друга. Она, по ее словам, долго и в упор смотрела на него, не здороваясь. Он тоже в упор посмотрел ей в глаза, затем отвел взгляд и прошел мимо. Об этом эпизоде я узнала совсем недавно, ознакомившись с текстом интервью, который дала Софья Васильевна в конце 80-х годов суздальскому краеведу и журналисту Ю.В.Белову. О причинах такой встречи бывших друзей я расскажу позже
Но я отвлеклась. Конечно, главным для Сони в то время была археология. Знания ложились на подготовленную еще в юности почву. Но и окружающая московская жизнь не оставляла ее равнодушной. Помню мамины рассказы о выступлении на каком-то диспуте В.Маяковского. Он однозначно не понравился ей своей безаппеляционностью, вызывающей грубостью и презрением к оппонентам. Она такого не принимала. А вот в диспутах с участием А.В.Луначарского её симпатии, как правило, оказывались на его стороне. Умная, содержательная полемика, аргументированность, уважительный тон и одновременно твердость собственных убеждений - все это ей импонировало
Одно время она увлеклась модным тогда движением «Синяя блуза». Участвовала в каких-то представлениях. Помню, как мой отец подтрунивал над ней, вспоминая их шествия по улицам в синих блузах, распевающих свою песню:

«Мы синеблузники, мы профсоюзники -
Нам всё известно обо всём,
И вдоль по миру свою сатиру,
Как факел огненный, несём.

Мы синеблузники, мы профсоюзники,
Мы не баяны-соловьи -
Мы только гайки в великой спайке
Одной трудящейся семьи»

Думаю, что именно тогда и обратил на нее свое внимание будущий физик и будущий ее муж Аркадий Михайлович Рейзин. Вот ему-то как раз нравилось все то, что так раздражало Соню в выступлениях В.Маяковского. Он и сам был того же типа - шумный, говорливый, самоуверенный, до крайности политизированный, схватывающий все на лету, не обращавший внимания на принятые правила и условности.
Происходил он из Украины, из семьи старых большевиков. По словам моей мамы, он ей по-настоящему никогда и не нравился. Но был очень настойчив, буквально не отставал от нее ни на шаг. Помню, как она рассказывала о его неожиданном приезде в Суздаль в то время, когда она была там на каникулах. Как она сгорала от стыда, вынужденная идти с ним рядом по городу и знакомить со своими суздальскими друзьями и, конечно же, с отцом. Однако в 1930 году она все же вышла за него замуж
В том же 1930 году моя мама окончила университет и начала работать в Государственном Историческом Музее. Музейной работой, включая научную, она занималась с большим удовольствием - разбиралась с экспонатами, участвовала в экспедициях. С благодарностью вспоминала своего отца и его «школу», которую прошла в Суздале. А вот водить экскурсии не полюбила - говорила, что очень сильно нервничала, когда приходилось выступать публично.
Молодые археологи - ученики В.А.Городцова постоянно поддерживали между собой дружеские и деловые отношения. Часто общались с Е.И.Крупновым, В.М.Подгорновой, Н.С.Вашковой. Продолжалась старая дружба с Н.В.Пятышевой и с Б.А.Рыбаковым. Бывали все вместе на раскопках. Обсуждали свои первые самостоятельные шаги в науке. Б.А.Рыбаков уже в то время выделялся среди всех. Мама говорила, что они с ним после работы часами обсуждали по телефону вопросы, которые у него возникали. Он делился с ней своими гипотезами и сомнениями. Когда она некоторое время работала в Оружейной Палате, то по просьбе Бориса Александровича передала ему (а это было категорически запрещено!) фотографию заинтересовавшего его топорика Тверского князя. И она с гордостью вспоминала об этом случае, когда ей ради дружбы пришлось преодолеть чувство служебного долга!
Однако необходимо сказать, что начало самостоятельного научного пути выпускников-археологов 1930 года совпало с тяжелыми временами для отечественной исторической науки. Возможно, и не очень заметно для молодых, не имевших жизненного опыта, постепенно все менялось. В 30-е годы продолжалось полным ходом целенаправленное разрушение памятников культуры. К 1933 году были закрыты все краеведческие общества, а большинство их участников репрессировано. Сократилась сеть музеев. Археологию как таковую, переименовав ее в историю материальной культуры, начали третировать, именуя «устаревшей буржуазной наукой», «вещеведением». Из учебных планов периферийных вузов она была вычеркнута. Руководство страны стремилось как можно быстрее избавиться от старых специалистов в области гуманитарных наук. В начале 30-х годов из Исторического Музея уволили В.А.Городцова как «белогвардейца» (хотя он служил в армии и вышел в отставку в чине подполковника еще в 1906 году!) и «буржуазного формалиста». Позже он был уволен отовсюду, в том числе и из МГУ. Как ни печально, некоторые его ученики (не буду называть их имена) в критическую минуту не поддержали учителя, более того - публично от него отреклись

Группа В.А.Городцова   Группа археологов в гостях у В.А. Городцова во дворе дома в Полуэктовом переулке
Слева направо (сидят):
Д.Г. Редер, < >, < >, В.А. Городцов, С.В.Романовская, < >, 5 неизвестных лиц
стоят: Е.М. Мешкова, В.М. Подгорнова, Н.В. Пятышева, Б.А. Рыбаков, < >, Д.А. Крайнов, А.Ф. Катков
Москва, 17 мая 1933 года


Несмотря на происходившее вокруг, в жизни С.В.Романовской все, казалось бы, было прекрасно - любимая работа, круг близких людей, хорошие, по тем временам, бытовые условия - они с мужем жили в его квартире в Голутвинском переулке. У них постоянно бывали друзья и коллеги Аркадия - молодые и уже многообещающие физики. Все были людьми увлеченными, влюбленными в науку, живо интересующимися общественной жизнью. Все время возникали споры о происходящем в стране. Большинство из окружения Аркадия симпатизировало Троцкому. Отдыхать ездили в академический дом отдыха «Узкое», где моя мама оказалась в обществе физиков, будущих нобелевских лауреатов - И.Е.Тамма, Н.Н.Семенова, П.Л.Капицы, была знакома даже с Л.Д.Ландау. Эти ученые сотрудничали друг с другом, несмотря на то, что жили и работали в разных городах. Вскоре и А.М.Рейзин на некоторое время перебрался в Ленинградский физико-технический институт. Однако жена с ним не поехала. В 1933 году у них родился сын Борис. К этому времени Аркадий заметно охладел к семейной жизни, и супруги постепенно начали отдаляться друг от друга

Наименование рисунка   С.В. Романовская с сыном Борей
Москва, 1934 год


Несмотря на рождение ребенка С.В.Романовская продолжала работать. Все заботы о маленьком Боре взяла на себя бабушка Елизавета Дмитриевна, которая с 1931 года жила в Москве.
После убийства С.М.Кирова (1934 год) в стране была объявлена борьба с троцкистами. Я хорошо помню рассказ матери о том, как один из их близких друзей (Мишка - как она его фамильярно называла) был вызван на Лубянку. После этого он пришел к ним домой, собравшиеся все вместе долго о чем-то говорили. Мама запомнила только одну фразу: «Теперь они возьмутся за нас». А на следующий день они узнали, что Мишка повесился. Еще одна мелкая деталь, врезавшаяся в мою память - моя мать незадолго до этого подарила ему какой-то особенно хороший ремешок. Вот на нем-то он и повесился. И она всю жизнь не могла себе простить сделанного ею того подарка! Как она сама предполагала, причиной самоубийства было то, что в НКВД ему предложили сотрудничать и доносить на своих друзей. Но кто ж теперь об этом узнает!
Вскоре в Москве и Ленинграде среди их близкого круга действительно начались аресты. Возможно, что в связи именно с этим, а возможно и по каким-то другим причинам, Аркадий вскоре уехал в Свердловск, где работал в должности доцента Уральского педагогического института. В 1936 году его там и арестовали. К этому времени, по словам моей матери, они уже фактически разошлись, хотя в одной из справок тех лет я прочитала, что в момент ее ареста она была женой А.М.Рейзина. Однако, несмотря на это, она стала узнавать о судьбе Аркадия и посылать ему в тюрьму письма и посылки. Однажды, когда она сдавала для передачи очередную посылку и письмо, принимающий в окошке чин сказал ей: «Зачем вы это делаете? Вы же разошлись с мужем. Откажитесь от него, иначе и вас арестуют». Она не отказалась. Помню хорошо ее слова, когда она вспоминала об этом эпизоде, - «Как же я могла отказаться и не посылать ему посылок? Ведь ему же там было плохо!»
Ее арестовали, по ее словам и сохранившимся личным записям, 8 сентября, (в справках о реабилитации указана другая дата - 31 августа) 1937 года, ночью, сразу же, как только она вернулась из отпуска в Феодосии. Что она чувствовала и о чем думала в этот момент она никогда не говорила. Наверное, прежде всего, испугалась за маленького Борю, которому через несколько дней должно было исполниться 4 года! По счастью на время ее отпуска он был с бабушкой. Знаю, что на следующий же день их обоих выселили в темный чулан, а квартиру опечатали. Они промыкались там несколько дней, после чего Елизавета Дмитриевна, которая с 1932 года была прописана в квартире у младшей дочери, забрав Борю, уехала к мужу в Суздаль

Наименование рисунка   Боря Рейзин - за два месяца до ареста матери
Москва, 1937 год


В 1941 году Василий Иванович и Елизавета Дмитриевна решили усыновить внука, поскольку опасались, что его, как круглого сироту, могут отправить в специальный детский дом для детей ЧСИР. Так мой брат Боря в восьмилетнем возрасте сменил отцовскую фамилию и отчество, став Борисом Васильевичем Романовским

Мордовия. Темниковские лагеря. Потьма. 1937-1943 годы

Моя мать мало рассказывала о годах, проведенных в лагере. Возможно, я была невнимательна к семейным разговорам. Однако мне думается, что та цена, которую ей пришлось заплатить за исковерканную судьбу, была для нее слишком тяжела. Страх и недоверие к чужим случайным людям поселились в ней на всю оставшуюся жизнь. Она смертельно боялась ночных звонков. Жуткая гипертония, которую она приобрела в заключении, не позволяла ей жить полноценной жизнью, хотя она и умерла в 91 год, находясь в ясном уме и памяти вплоть до последней недели своего земного существования. Ее угнетало то, что она была «иждивенкой», в то время как все женщины вокруг работали. Но не могла же она на прямые или молчаливые вопросы окружающих всем объяснять, что она, как бывшая заключенная, не могла устроиться на работу? А после реабилитации 1956 года уже состояние ее здоровья не позволяло ей начинать заново трудовую жизнь. Да и на что она могла рассчитывать? Профессиональная квалификация была потеряна
Но возвращаюсь в 1937 год. Не знаю, сразу же из дома, или сначала на Лубянку, но ее привезли в Бутырскую тюрьму. Похоже, первые «впечатления» и были для нее самыми страшными во всей этой 7-летней эпопее. Камера была большая. Но сначала там было всего несколько женщин. И среди них были две, с которыми моя мама прошла вместе все время заключения, вплоть до 1943 года, - это Фрума Ефимовна Трейвас и Мириам Абрамовна Шторх. Позже камера оказалась набита до отказа. Спали вповалку на голом полу, поворачиваясь с боку на бок по команде. Традиционная параша. Кормили хлебом и баландой. В начале казалось, что это есть невозможно. Через несколько дней был первый допрос. Я запомнила с маминых слов фамилию следователя, который вел ее дело, - Ходос. Интересно, сам-то он остался жив в этой мясорубке? Похоже, он не очень много ее допрашивал. Попенял ей за то, что она передавала передачи для А.Рейзина в тюрьму. Тот же вопрос - «зачем вы это делали, если сами же признаете, что фактически разошлись с мужем к тому времени?». Интересовался «троцкистской деятельностью» А.Рейзина. Моя мать искренне недоумевала: «Да он и не троцкист. Он физик!» Она вообще, как мне представляется, была тогда весьма наивна. И уж что точно никаких антисоветских взглядов не придерживалась, и искренне верила «в торжество справедливости». Все поняла уже много позже. Вот эти недели (месяцы?) в тесной, душной Бутырской камере, ночные допросы, переклички, ужасающие бытовые условия, отсутствие сна, постоянный страх и ощущение какого-то недоразумения и вопиющей несправедливости - после них моя мать до конца так и не оправилась
А дальше - их повезли в товарных вагонах куда-то в Рязанском направлении и выгрузили в Мордовии, на станции Потьма. Это были так называемые Темниковские лагеря. Путешествие тоже оказалось не из легких. Но все, с кем была моя мать, добрались до места живыми. Лагерь был расположен в лесу, вокруг никакого жилья видно не было. Как обычно, территория обнесена колючей проволокой, наблюдательные вышки, охранники с собаками. Поселились в бараках с двухэтажными нарами и матрасами, набитыми соломой. Фрумы Трейвас в тот момент в лагере не было. Дело в том, что она при аресте была беременна, и ее оставили в Бутырках, где она родила своего второго сына Севу, с которым и прибыла через несколько месяцев в Потьму. Севку - как она всегда его называла! Севку - который стал для нее позже верной и единственной опорой в жизни! А тогда все лагерные подруги принимали в его судьбе живое участие, помогали, чем могли, несчастной, и одновременно счастливой, матери. Через некоторое время его удалось отправить к Фруминой сестре, что спасло его от неминуемой участи оказаться в специальном детском приемнике.
В первое время женщины работали на лесоповале, прорубая просеку к территории лагеря. Моя мама, кажется, была задействована на этих работах. Но очень скоро в лагере были организованы швейная и сапожная мастерские. И С.В.Романовская (помогло умение шить тапочки!) оказалась в сапожной. Мастерская была маленькая, всего на трех человек. В ней, помимо моей мамы, работала А.Я.Рабинович и М.А.Шторх. Остальные трудились в швейной мастерской. Но по вечерам собирались все вместе. Вскоре образовалась хорошая компания - перечислю всех тех, которые на всю жизнь остались мамиными лучшими (единственными) подругами. Это - уже упомянутые Фрума Трейвас и Миля Шторх (из Москвы), Галина Ивановна Левинсон (из Москвы), Елена Краскина, Анна Яковлевна Рабинович и Люся Гинецинская (из Ленинграда), Нина Ивановна Мдивани (из Тбилиси), Лида Лапина и Татьяна Смилга (была арестована выпускницей 10-го класса!). Я называю их по именам, так, как называла мама. А отчества я знаю всего нескольких из них
Практически все оказались женщинами образованными, владевшими иностранными языками, знавшими и любившими литературу, искусство, некоторые из них бывали заграницей. Собираясь вместе, они читали вслух наизусть целые главы из «Евгения Онегина», напевали (кто был на это способен, разумеется) отдельные мелодии и целые арии из опер, делились впечатлениями о виденных городах и странах. Мама эти лагерные годы вполне обоснованно считала своим «вторым университетом», который хорошо дополнил ее образование.
Благодаря мужьям (да и не только мужьям, а и благодаря событиям собственной биографии) они знали многое такое, чего не знали обычные люди на воле. Например, мама была знакома с женщиной из Ленинграда, которую арестовали за то, что она видела ночью из окна собственной квартиры автокатастрофу, устроенную убийце С.М.Кирова Л.Николаеву. Она немедленно позвонила в милицию и все рассказала. На следующий день ее арестовали. Второй пример - с ними сидела одна из прислуги расстрелянного бывшего наркома внутренних дел Г.Г.Ягоды, которая тоже много чего знала. Правда, это все были бытовые и интимные подробности, к которым моя мать относилась всегда с неким пренебрежением. А вот что она узнала из того, что ее всерьез взволновало - так это о событиях в Польше 1939 года, и о судьбе польских офицеров, арестованных в то время. В лагере одно время находилось довольно много их бывших жен. Конечно, осознание всего услышанного приходило много позже и постепенно, по мере знакомства с новыми фактами. Кто ж тогда из них мог знать, например, о расстреле пленных поляков в Катыни? Но когда в середине 80-х мы с мамой сквозь эфирные радиошумы и помехи слушали о расследовании этого дела, то в материнской голове услышанное сразу вписывалось в те события, о которых она впервые узнала от своих «солагерниц»
По маминым словам, им всем повезло с начальником лагеря. То ли это был первый «набор» жён, и система еще не успела «озлобиться», то ли действительно что-то могло зависеть от личности руководителя. Но все, о ком я знаю от мамы, хвалили этого человека. Прежде всего, по его инициативе, когда среди малолетних детей (а их было в лагере немало) начались серьезные болезни, он добился того, чтобы женщинам разрешили отдать детей своим родственникам. И все, у кого была такая возможность, воспользовались этим. Кроме того, никто из маминых подруг не вспоминал о каких-то наказаниях или постоянном унижении заключенных. Более того, через некоторое время женщинам разрешили летом ходить в лес и собирать ягоды, которых там было великое множество! Так они до определенной степени спасались от авитаминозов. Организатором этих походов в лес была назначена Фрума Трейвас. Она отвечала за то, чтобы никто из женщин не «сбежал». Вокруг на много километров были леса, так что бежать было некуда. А вот что кто-то может заблудиться - этого Фрума, по ее собственным словам, боялась ужасно! Помимо этого, после 1941 года на территории лагеря было разрешено возделывать какие-то огородики, на которых тоже что-то росло. И некоторый приработок негласно существовал - женщины, работавшие в швейной мастерской, из обрезков ткани выдергивали нитки и из них вязали мелкие вещи, которые умудрялись передавать живущей в десяти километрах от лагеря крестьянской семье для продажи. Уж не знаю, прирабатывала ли этим моя мать, но умела она вязать почти профессионально! Возможно, в лагере и научилась
Были и курьезные воспоминания. Мама рассказывала об одном щегольского вида офицере, любившем показать свою «эрудицию» перед женщинами. Однажды, он, медленно прохаживаясь перед их строем, разъяснял, что им не положено иметь. В том числе «рукОписи»! Именно так он и произнес это слово, с ударением на «О»! Сначала его никто не понял, а когда поняли - то по колонне прошел сдавленный смешок. Поняли, что слова «рукописи» он не знал, зато прекрасно был знаком со словом «опись». Так вот у него и получилось новое словосочетание!
Но, конечно, не так все было радужно (просто могло быть много хуже!). Работать приходилось по многу часов. Не высыпались. Из-за этого были частые травмы швеи и «сапожницы» то и дело прошивали себе пальцы. Летом страдали от комаров. Самое неприятное заключалось в том, что в тех местах была распространена малярия, которую эти комары и разносили! Многие тогда заразились. В том числе и моя мама, которая долго, уже на моей памяти, не могла избавиться от этой болезни. Начало войны встретили со страхом. Когда немцы стали подходить к Рязани, среди заключенных прошел слух, что все население лагеря будет уничтожено либо немцами в случае их прихода, либо своими же, чтобы «немцы не освободили». Мама, помню, рассказывала, как однажды, при заходе в баню, кто-то пустил слух, что вот сейчас их всех и прикончат. Была большая паника. Ну как тут было избежать гипертонии?!...
Срок отбывания наказания в ИТЛ С.В.Романовской формально закончился в сентябре 1942 года. Пять лет ровно. Однако из-за военного времени освободившихся женщин не отпускали, а «рекомендовали» оставаться вольнонаемными в том же лагере. В выданной ей тогда справке указано, что она «с 14 сентября 1942 года и по 17 апреля 1943 года состояла на службе в Управлении Темниковского ИТЛ НКВД СССР в должности ст. товароведа ОТС. Уволена по семейным обстоятельствам. Справка дана взамен трудовой книжки». ОТС - это была база технического обслуживания. База обеспечивала работу лесоперерабатывающего производства, связанного с другими лагерными пунктами этой территории, и своих производств - швейного и сапожного. Таким образом, моей маме приходилось бывать в разных местах и участвовать в каких-то мероприятиях, связанных с общей организацией лагеря. Вспоминая об этой работе, она сама удивлялась, как ей тогда удалось уцелеть - ведь благодаря специфике своих служебных обязанностей она слишком много знала того, что было не положено. И помню жуткий рассказ матери о том, как однажды, будучи морозной ночью на территории лесоперерабатывающего участка, где проходила железнодорожная ветка, ей по какой-то надобности пришлось проверять состав, груженый лесом, не то проходящий мимо, не то сформированный где-то недалеко. И когда она открыла один из вагонов, он оказался набит замерзшими трупами!

Между выходом из заключения и реабилитацией

1943 - 1946 годы

Итак, весной 1943 года моя мать вышла «на свободу» с двумя справками, заменившими ей трудовую книжку - справкой об отбывании заключения в ИТЛ с 08.09.1937 по 08.09.1942 и справкой о работе в Управлении того же ИТЛ НКВД СССР. Работа в крупных областных городах таким, как она, была запрещена. Поэтому о возвращении в Москву не могло быть и речи. Она приехала в Суздаль, где с ее родителями находился и сын Боря. И начались мытарства с трудоустройством. На работу по специальности (или хотя бы около нее - в школе или в музее, где были вакансии) ее, разумеется, не взяли. Тогда она устроилась на должность счетовода в лесничестве. Ее сразу предупредили, что денег платить не будут. Согласилась работать за 1 кубометр дров в месяц! Дрова были необходимы, а покупать их было не на что. Василий Иванович, уволившийся к тому времени по ряду причин из музея, за мизерную зарплату преподавал в сельскохозяйственном техникуме. В столовой он получал бесплатный обед, который приносил домой, и они съедали его втроем Через некоторое время ей удалось устроиться в Суздальское пригородное хозяйство, располагавшееся в Васильевском монастыре. По словам матери, заведующий знал ее и ее отца, и просто пожалел их. На этой работе давали кое-какой паек и кормили бесплатно в столовой. Чтобы не быть в тягость старикам-родителям, вечерами и ночами занималась надомным трудом - шила, вязала, чинила обувь. Знаю, что в беседе с упомянутым мною уже суздальским журналистом Ю.В. Беловым, мать говорила, что в это время ее везде сопровождали доносы! Наступил момент, когда она, по ее собственным словам, почувствовала, что теряет здесь не только свои профессиональные, но и человеческие качества. И поняла, что надо как-то менять ситуацию. Она сказала отцу: «Я больше так не могу. Надо что-то делать». И тогда он включился в поиск работы. Они объездили вместе всю округу, где имелись музеи - Иваново, Александров, Кинешма. Но везде были совершенно неподходящие условия. Пообещали взять в организующийся музей А.П.Чехова в Мелихово. Съездила, посмотрела, поговорила. Ее оттолкнуло враждебное отношение к организации музея местного населения. Сразу вспомнила, как в ее юности в аналогичной ситуации в Суздале им били окна. Поняла, что работать там не сможет. Помогла бывшая ее однокурсница Таня Кузнецова, работавшая тогда в Отделе Народного Образования Московской области и понимавшая всю ситуацию. Она дала С.В.Романовской направление в Звенигородский Районный Отдел Народного Образования для переговоров о возможности использовании ее в качестве директора организуемого там Краеведческого музея. И с осени 1944 года моя мать приступила к работе!
Поселилась рядом с Успенским собором в так называемом Городке (сейчас это район Звенигорода). Ее приютила у себя сторожиха этого собора, эстонка Адель Адамовна Арро. Моя мать всегда с благодарностью вспоминала эту женщину. Я ее тоже очень хорошо помню - в 1959 году она была еще жива, и мы жили у нее все лето. Моя мама тогда в разговорах с ней проводила целые дни. К сожалению, в силу своего возраста я не интересовалась тем, о чем они говорили. Мы с ее внуками лазили по деревьям, стреляли из лука, строили плот, на котором переправлялись на другой берег Москвы-реки. Какое нам было дело до их прошлого! Каждому ведь свое!
Здесь моя мама наконец-то почувствовала некое облегчение. Она занималась знакомым и любимым делом, ее знания были востребованы. Судя по имеющейся в ее делах справке, ей дали жилье. В 1945 году исполком Звенигородского района командировал ее для производства инвентаризации близлежащих архитектурных памятников. Жизнь налаживалась
В тот период под Звенигородом проводились археологические раскопки (кто ими руководил, я не помню, но кажется как раз Б.А.Рыбаков). Мама, конечно же, была в курсе этого события и общалась с бывшими коллегами. И вот там она встретилась со своим однокурсником В.Г.Карцовым. Он к тому времени отошел от археологии, работал в Москве в Академии Педагогических Наук, преподавал. Встреча оказалась «роковой» (в хорошем смысле этого слова). В апреле 1946 года они официально зарегистрировали свой брак. Поскольку жить в Москве моей матери было нельзя, В.Г.Карцов попросил в Министерстве Образования направить его на работу в какой-нибудь подмосковный ВУЗ. Так мои родители простились (как выяснилось, навсегда) с Москвой и летом 1946 года, буквально за несколько дней до моего рождения, переехали в Тулу

Тула, 1946-1957 годы

Так моя мама стала С.В.Карцовой. Началась другая жизнь. Забегая вперед скажу, что она всегда чувствовала себя как будто в чем-то виноватой, когда узнавала о трудностях бывших своих подруг по лагерю. Она-то «скрылась» ото всех под фамилией мужа. Она была избавлена от унизительных вопросов потенциальных работодателей и анкет. Ей не надо было думать о необходимости работать и зарабатывать на хлеб насущный. Мой отец - известный к тому времени методист, кандидат наук, автор учебника истории СССР для начальной школы - сразу включился в вузовскую работу. Читал лекции, писал пособия и научные статьи, публиковался. В Москве его хорошо знали. В начале 50-х годов он выиграл конкурс на написание нового варианта учебника по истории для младших школьников, который вышел в свет в 1956 году в соавторстве с детским писателем С.П.Алексеевым, выдержал 9 переизданий и был переведен на целый ряд языков народов СССР и некоторых зарубежных социалистических стран
Мой отец был сыном статского советника, служившего в Министерстве финансов в Петербурге, с 1916 года по делам службы жившего в Париже и не вернувшегося после революции в Россию. Мать умерла в голодном промерзшем Петрограде в самом начале января 1919 года. Таким образом, мой отец с 15 лет оказался сиротой. Спасла его Красная Армия, в которую он вступил вольнонаемным, и прошел с ней всю гражданскую войну, занимаясь клубной работой и просвещением солдат. Он был увлечен театром, ставил спектакли, знакомил полуграмотных красноармейцев с историей, искусством, литературой. После расстрела старшего брата за участие в Кронштадтском восстании 1921 года он уволился из армии, какое-то время жил в Петрограде, играл в театральной труппе у П.П.Гайдебурова. Но его всегда влекла к себе история. И, перебравшись по настоянию старшей сестры, в Москву, в конце концов, поступил в МГУ на археологический цикл. По совету В.А.Городцова, не кончив университетского курса, уехал в Красноярский край, где много и плодотворно копал. Вернувшись во второй половине 30-х годов в Москву, ужаснулся всему происходящему, многое понял - и ушел из археологии. Встреча его с моей матерью была просто «дарована свыше» - настолько все жизненные основы и ценности были у них общими! Так и прошли они вместе, рука об руку, до конца своих дней
В Туле поселились в преподавательском общежитии, расположенном на последнем этаже учебного корпуса - здании бывшей мужской гимназии, в которой учился Л.Н.Толстой. У каждой семьи были изолированные помещения. Мы жили просторно, выкроив даже небольшой закуток для хозяйственных нужд. Общими были только большой и вечно загаженный туалет и огромная кухня в конце длинного коридора. Мама забрала к себе бабушку Елизавету Дмитриевну (мой дед умер в Суздале в 1945 году) и Борю. Так что на попечении моего отца нас было четверо

Мой брат Борис

Хотя я была совсем маленькой, но я очень рано начала ощущать некий диссонанс в нашей семье. Не отдавая себе ни в чем отчета, я чувствовала, что моя бабушка очень не любит за что-то моего отца. Определенная холодность ощущалась и в отношениях отца с Борей. Точнее не холодность, а скорее - официальность. Борис всегда называл отчима по имени отчеству. И мне это было совершенно непонятно. Позже я ломала голову над тем, почему у моего брата другое отчество. Вопросов я никогда не задавала. Сама я, сколько себя помню, безумно любила Борьку. Наверное, так и формируется у совсем маленькой девочки ее будущий идеал мужчины. Вот и у меня сформировался идеал умного, насмешливого, закрытого для окружающих, эгоистичного, увлеченного наукой (мой брат рано выбрал для себя будущее), существенно старше меня и абсолютно равнодушного ко мне мужчины! Так в жизни у меня все и получалось. Причин для формирования такого характера моего брата было более чем достаточно. Сломанное арестом родителей детство, нищенское существование в Суздале, подозрительность и отчуждение окружающих, постоянные страхи бабушки за внука, ее безмерная, слепая любовь к нему, и бездумное безоглядное баловство. За годы отсутствия матери, Борис вообще забыл ее, и в 1943 году ему пришлось знакомиться с ней заново. Ему было в то время 10 лет. Начинался «сложный возраст». А спустя два года неожиданно появился и отчим. Человек совершенно непривычного для мальчика стиля, других взглядов, поведения, в котором было так явно и очевидно все то, чего не понимала и не принимала бабушка Елизавета Дмитриевна.
В 1952 году Борис с золотой медалью окончил школу в Туле и отправился в Москву поступать на химический факультет МГУ. Вместе с ним уехала и Елизавета Дмитриевна, которая не могла оставить внука без своей опеки! Поселились у тети Ани - маминой сестры. Боре, как медалисту, полагалось пройти только собеседование, которое представляло собой в то время долгий и углубленный в курс химии-физики-математики разговор специалистов с абитуриентом. Борис выдержал его блестяще. Решение о зачислении выносилось не сразу. Предстояло пройти еще медицинскую комиссию. Поскольку в семилетнем возрасте Боря перенес операцию голеностопного сустава в связи с остеомиелитом, одна нога осталась чуть короче другой, и брат едва заметно прихрамывал. Мать, почему-то считая, что профессия химика сопряжена с большими физическими нагрузками, беспокоилась, сможет ли он работать. И она обратилась за советом к своему старому коллеге и другу, бывшему в то время (1952-1954 годы) проректором МГУ, Б.А.Рыбакову. Надо сказать, что когда она только начала работать в Звенигороде, они с ним не раз общались, он помогал ей профессиональными советами. То есть все было нормально. Но совершенно неожиданно Борис Александрович стал говорить о том, что Борису не следует идти в МГУ, там знают и помнят об аресте как самой С.В.Романовской, так и А.М.Рейзина. И им нужно выбрать какой-то другой ВУЗ. Маму это ужасно задело. Она ответила, что в МГУ учились дед и прадед Бориса, не говоря уже о его обоих родителях, и что он никуда в другой институт поступать не будет. А через несколько дней стало известно, что Борю не приняли «по медицинским показаниям». Вот этого наша мать своему другу Б.А.Рыбакову никогда не простила! Она почему-то считала (так она сама говорила), что это именно он «дал сигнал» о нежелательности поступления ее сына в университет. Думаю, что она была, конечно же, не права. Скорее всего, Борис Александрович знал о негласном распоряжении не брать в МГУ детей репрессированных родителей и знал, что Борю не примут. А отказать в зачислении ему можно было только таким способом, поскольку была золотая медаль и блестяще пройденное собеседование, результатом которого была рекомендация его зачисления на химфак. Вот этим и объясняется та очень неприятная встреча моей матери и Б.А.Рыбакова в 1970-х годах на Конгрессе историков в Москве, когда они прошли, посмотрев в глаза друг другу и не поздоровавшись. Тот, по-видимому, тоже чувствовал свою, пусть и невольную, вину перед однокурсницей и коллегой. Сейчас, когда уже так многое мне стало известно и понятно, я бы «не бросила камень» в него за ту ситуацию в 1952 году. А моя щепетильная и всегда бескомпромиссная мать этого простить не смогла
Борис остался в Москве, поступил в педагогический институт. Однако, по прошествии нескольких месяцев наотрез отказался там учиться. Он устроился на должность лаборанта в химическую лабораторию 1-го медицинского института, в которой успешно проработал до лета, и ровно через год, в 1953 году, когда уже умер Сталин, он снова поступал в МГУ на тех же основаниях и был принят. Профессор Б.В.Романовский и по сей день работает на своем любимом химфаке. Он сделал успешную научную карьеру, надо отдать ему должное, не гоняясь за чинами и должностями. Стал известным и уважаемым специалистом в области физической химии, автором ряда монографий и учебников. У него хорошая полноценная семья. Вот только со своей матерью под конец ее жизни он как-то незаметно прекратил поддерживать отношения. Постепенно, без видимых особо серьезных на то причин. Просто так оказалось удобнее. И это была для мамы постоянно мучившая ее незаживающая рана. Она много лет ждала его звонка или письма, не говоря уже о приезде. Но так и умерла, не дождавшись

Начало 50-х годов. Тула-Москва

Специфика работы моего отца давала возможность нашей семье постоянно бывать в Москве. Отец часто работал в архивах, в Ленинской библиотеке. Постоянных встреч с коллегами требовали его издательские дела и совместная методическая работа с Академией педагогических наук. Кроме этого, тянули старые связи - там жили отцовские и материнские братья и сестры, а с 1952 года и Борис. Поэтому основной круг общения у родителей был по-прежнему в Москве. Будучи там, всегда ходили в театры, в музеи, на художественные выставки. Все это воспринималось мной как само собой разумеющееся. Останавливались в двух домах - на 4-ой Тверской-Ямской - у маминой сестры тети Ани и в одном из Арбатских переулков, в семье отцовского брата Пантелея. Две эти семьи были очень различны. Я любила бывать и там и там. У тети Ани вкусно кормили, со мной все обращались, как с маленькой девочкой (что вполне естественно), пленительна была ванная с гудящей газовой горелкой и чудо из чудес - телевизор КВН у соседей, которые иногда приглашали посмотреть «кино»! Тетя Аня работала в Ленинской библиотеке. Ее муж был экономистом-бухгалтером на каком-то крупном московском предприятии, вечно ездил по командировкам, был весел, рассказывал анекдоты, любил выпить и закусить. У них не было разговоров о книгах, о спектаклях, о каких-то прошедших или «таинственных» событиях - там говорили о простых и понятных вещах. Как-то раз муж тети Ани посмеялся над моими родителями, что в их доме не принято смотреться в зеркало. «Значит, там живут некокетливые женщины!», - сказал он с некоторым презрением. Я тогда про себя отметила - «А ведь и правда, я зеркала-то дома не помню». И в глубине своего сознания осудила тогда свою излишне «аскетичную» мать
Отец не любил останавливаться на Тверской-Ямской, и при первой же возможности сбегал к «своим». Но если в раннем детстве мне милее была семья тети Ани, где два последних года своей жизни провела бабушка Елизавета Дмитриевна, спавшая на сундуке в проходном темном коридоре, то позже мои симпатии и интересы переместились на Арбат. Там, в одной небольшой комнате, перегороженной занавеской, была совсем другая жизнь, с другими интересами, непонятными, но всегда привлекающими мое внимание разговорами. Приходили какие-то «таинственные» и очень красивые (так мне казалось) женщины. Вспоминали старые времена, своих родителей и близких в Петербурге. Я мало что понимала тогда из того, о чем они говорили. Много позже я узнала, что речь шла о погибших, о загубленных и арестованных близких, об их непростых и, подчас, трагических судьбах. Но чаще обсуждали новинки литературы, новые спектакли, школьные и университетские дела старших детей. Мне все это было интересно. И, кстати, в их комнате вообще не было никакого зеркала!
В мою детскую память, в виде обрывков, хотя и очень ярко, врезалась наша с родителями первая поездка в Ленинград. В данном контексте скажу только о том, что моя мама тогда встречалась с одной из своих бывших «солагерниц» - Л.И.Гинецинской. Я запомнила красивую, смеющуюся, черноволосую женщину. Они много и оживленно о чем-то говорили. Еще я почему-то запомнила, как моя мама примеряла какие-то белые боты на каблучке, и Люся их очень хвалила и радовалась, что мама их купила. Позже мне рассказали, что Люся была женой известного физиолога А.Г.Гинецинского (за кого она сидела - я не знаю, но точно не за А.Г.Гинецинского). Уже в свои студенческие годы, учась в ЛГУ, я познакомилась с их дочерью - Т.А.Гинецинской, которая работала на кафедре зоологии беспозвоночных. Мне мама про нее говорила. Но в силу своего характера я так и не отважилась подойти к ней и рассказать, откуда я про нее узнала!
В Туле мои родители мало с кем общались. Хотя помню Е.Г.Эткинда - в будущем известного филолога и переводчика, который в 1949 году был вынужден уехать из Ленинграда и поселиться на время в провинции. Тогда с ним произошла очень неприятная история. Он жил в Туле без семьи, и завел роман с молоденькой и очень красивой преподавательницей немецкого языка. Вскоре она родила сына. И вот тогда в институте поднялся невообразимый шум. Все дружно осуждали эту женщину, ее прорабатывали на различных собраниях, исключили из партии, срочно вызвали в Тулу жену Эткинда с детьми. Но речь не о них, а о моей матери, которая оказалась единственной (!), кто встал на защиту несчастной женщины. И вплоть до самого нашего отъезда (в 1957 году), она все время поддерживала ее и помогала, чем могла. По тем временам такая поддержка была почти героическим поступком. И многие осуждали за это мою мать. Тогда же я услышала непонятные слова «борьба с космополитизмом», произнесенные как-то моими родителями (конечно же, шепотом) в разговоре об Эткиндах. Как всегда, я не спросила о значении этих слов, но на свой детский «ус намотала». Вообще, родители боялись, что я что-нибудь лишнее ляпну в своей детской компании. Однако продолжали вести при мне свои непонятные разговоры
Кстати, о компании. Нас было много преподавательских детей. В детский сад никто из нас не ходил, и мы всей гурьбой бегали в институтском дворе. В одном из палисадников стояла распространенная в то время скульптура, изображавшая сидящих рядом на скамеечке Ленина и Сталина. Мой отец, как-то раз заметил в разговоре с мамой: «Ленин-то всегда в ботинках, а Сталин в сапогах». И родители понимающе переглянулись. И снова - «на ус»! Ничего конкретно сказано не было. Но где-то в глубине души отпечаталось - ботинки лучше, чем сапоги (из близких нам людей сапоги никто не носил). А дальше подсознательная логика - значит, Ленин лучше, чем Сталин. А позже был такой эпизод. Как-то мы носились по двору, крича и «рубя» прутьями воображаемых фашистов (тогда все дети играли в войну). И, добежав до упомянутой выше скульптуры, вдруг один из мальчишек завопил: «А я сейчас дедушку Сталина поцелую!». Я в недоумении остановилась и тоже закричала: «Так он же из ГЛИНЫ!!!». На что тот мне ответил «Да хоть из говна! Все равно поцелую!» И вся ватага шумно стала перелезать через заборчик и лезть на «скамеечку». Я стояла одна и с ужасом глядела на это. А сейчас думаю - счастье, что никто тогда не донес! Родителям было бы несдобровать. И снова - я ничего им тогда не рассказала
Хорошо помню день 5 марта 1953 года. По радио объявили о смерти Сталина. Но этого я не слышала, а вот слова отца очень хорошо запомнила. Он вошел в комнату и взволнованно сказал маме: «Хозяин умер». У меня очередное недоумение «Хозяин это кто?» И почему-то сразу догадалась, что так странно отец сказал о Сталине. Помню, что мама к моему ужасу заплакала. И опять я про себя недоумевала - «Чего она плачет? Он же ей чужой!» И еще - буквально несколько дней назад умерла моя бабушка. Мама ездила на ее похороны. Вернулась из Москвы - и не плакала. А здесь - почему плачет? И помню, что мне было стыдно за ее слезы. Отец что-то тихо говорил ей. Меня срочно отправили гулять во двор. Врезалось в память недовольство тем, что во дворе было необычно пусто. Никого из моих друзей не было. А день был солнечный и морозный. Весело синело небо. Я из замерзших снежных глыб, отбивая от них лишние куски, творила воображаемые собачьи головы, ставила их на самый верх сугроба и с ними разговаривала. Когда я вернулась домой, мама уже не плакала. Сели, как ни в чем ни бывало, обедать. И опять - ни единого вопроса с моей стороны. Ни слова от родителей. А в глубине памяти в очередной раз поселилось что-то очень важное из того, что много позже стало определять мои позиции
Потом были страшные дни похорон. Борька два дня провел на Московских крышах. Потом рассказывал о том, что видел. Мама была в ужасе от этого и от той опасности, которая могла грозить ее сыну, спустись он на улицу в толпу. И снова говорили шепотом!
Лето 1953 года мы проводили в Пярну. Об аресте Берии мои родители узнали на улице от местных жителей, которые на их вопрос о том, что происходит (в доме, где мы жили, не было радио) ответили: «Берия - капут!». И я снова ничего не поняла. И снова ничего не спросила. А потом понеслось! Замелькали фамилии - Булганин, Маленков, Хрущев. Во дворе мои приятели распевали песенку - «Товарищ Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков». Тогда я кое-что сообразила, и чтобы проверить свою догадку, решилась озвучить эту песенку дома. Мне сказали, что такие песни петь нельзя. И говорить об этом тоже нельзя. Наконец-то мне ответили что-то конкретное, что я поняла - «нельзя» и «нехорошо»!
Кажется, в том же 1953 году родители отправились со мной в Новгород, на археологические раскопки, которые проводил А.Н.Арциховский. Встретились они тепло и радушно. Сразу же заговорили о чем-то на своем непонятном языке и ушли в раскоп на целый день. Я же полазила вокруг и вблизи набрела на помойку, в которой обнаружила кучку блестящих на солнце, чудесных, как сейчас помню, в голубой цветочек, посудных осколков! Я принесла их Арциховскому и с гордостью показала. Он осторожно взял осколки из моих рук и отбросил в сторону. «Это не то. Вот смотри, как выглядят настоящие ценные черепки», - и показал мне один из черных грубых обломков. И я тогда сразу и безоговорочно для себя решила - я никогда не буду археологом! До этой поездки такие мысли у меня возникали - отец пытался меня заинтересовать историей и археологией. Но, как выяснилось, безуспешно.
Я позволила себе немножко уклониться от заданной темы, но мне казалось, что так я смогу показать хоть чуть-чуть, как и чем жили мои родители. И как исподволь, безо всякого специально направленного «воспитания» начинается формирование подрастающего в семье ребенка.
А если вернуться к жизни моей мамы - то, конечно, ей было в то время хорошо. Но было ли ей спокойно? Думаю, что все же не очень. Все время что-то ее напрягало. В 1949 году они с отцом боялись ее повторного ареста. Наверное, очень хорошо, что жили в те годы не в Москве, и она была под другой фамилией. Еще, и я уже об этом говорила, она очень переживала из-за того, что не работает. Слово «иждивенка» было для нее одним из бранных, унижающих ее слов. В связи с этим у нее выработался комплекс - она в течение всей жизни старалась тратить на себя по самому жесткому минимуму, ничего себе не позволяя. Отец буквально насильно заставлял ее купить что-нибудь из одежды, или что-нибудь вкусное, что она любила. Устройство же на работу автоматически влекло за собой необходимость предъявления трудовой книжки, которой у нее не было. А за этим, естественно, - выяснение «подробностей». Правда, в Туле она некоторое время работала в моей школе, где преподавала труд для девочек. Но это была неофициальная работа, просто ее попросили помочь. Она учила нас вышивать, вязать, шить, мастерить какие-то поделки из бумаги и прочих подручных материалов. Для меня это было великим мучением - сидеть на уроках своей собственной матери. Но и она сама, как мне кажется, тяготилась этой работой и с радостью с ней рассталась.
В феврале 1956 года состоялся ХХ съезд КПСС. Это событие дома и в семье отцовской родни, разумеется, горячо обсуждалось. Текст «секретного доклада» моментально распространился по Москве. Все ждали перемен. Вскоре вышла из заключения родная сестра отца Ольга, ярая коммунистка, арестованная в 1949 году. Начались реабилитации. Все вокруг как-то оживилось. Появились «стиляги». Несмотря на постоянное издевательство над ними в прессе (а я очень любила тогда разглядывать карикатуры в журнале «Крокодил») я почему-то испытывала к ним безотчетную симпатию. Мои родители заговорили о необходимости оформлении реабилитации. Но эта процедура немного отодвинулась во времени, поскольку отец в то время настоял на нашем переезде в далекую Хакасию, где появлялась возможность вернуться к археологии, и куда он прошел по конкурсу на должность доцента Абаканского педагогического института. Снова потянуло воздухом «свободы», символом которой для него всегда была Сибирь! Так началась наша, как мы с мамой ее потихоньку от отца называли, «добровольная ссылка»

Абакан. 1957 - 1961 годы

Первые впечатления

Тогдашний Абакан произвел на мою мать, (также, кстати, как и на меня) ужасающее впечатление. Сейчас мне представляется, что он напоминал ей о времени ее заключения. Она с подозрением и ужасом смотрела на ободранные грязные землянки, в которых многие жили тогда в этом городе, неряшливые грядки, кое-как отгороженные обрывками колючей проволоки, одетых совершенно по-другому людей с непонятной речью, с какими-то странными интонациями и часто совершенно безумными ударениями в отдельных словах! Она еще не бывала внутри этих землянок! А я, поступив в школу, заходила в такие «дома» к своим одноклассницам, где зимой под кроватью за сеткой жили куры, а в соседней «комнате», за занавеской мычала корова! На улице нас провожали недоуменными взглядами - особенно зимой. Мы с мамой ходили, как водится, в пальто и войлочных ботиках - «прощай молодость», как их называли в Москве. Местное же население, за редким исключением, носило валенки и телогрейки. Я уж не буду рассказывать, как надо мной смеялись и дразнили за мою «непохожесть»!
Если отец и рассчитывал на какой-то «воздух свободы», то он, думаю, тоже сильно просчитался. Вместо начавшейся в Москве «оттепели», в Абакане тогда явно ощущался привычный и знакомый до боли «мороз». Впрочем, несмотря на это, отец сразу включился в работу, сразу увлекся «не паханной» в то время, по его словам, историей Хакасии XIX в. Наладились добрые контакты с хакасами - учеными из Абаканского НИИ языка и литературы. Вскоре он получил Открытый лист, дающий ему право на проведение археологических раскопок. Мы же с мамой привыкали, не «скрепя зубы», как принято говорить в таких случаях, а я бы сказала «скрипя зубами». Так нам обеим было трудно

Абакан - город ссыльных

Абакан оказался местом ссылки всех времен (я добавила бы - и народов). Там были ссыльные поляки, жители западных частей Украины и Белоруссии, евреи, латыши, литовцы, эстонцы, крымские татары, но подавляющее большинство составляли поволжские немцы. Когда мы туда приехали, только-только отменили обязательные ежемесячные отмечания ссыльных в милиции. Их детям разрешили поступать в высшие учебные заведения, хотя и не во все. Родители сразу же сошлись достаточно близко с несколькими такими семьями. Ближе всех сложились отношение с семьей Вигель - коллегами отца по институту. Генрих Давыдович работал под руководством моего отца над диссертацией, а Мария Ивановна дружила с моей мамой. Сколько нового и неожиданного узнавали мои родители (не говоря уже обо мне) о всех перипетиях российских немцев и ссыльных! С Вигелями наша связь сохранилась до конца - пока живо было старшее поколение (ставшее друзьями моих родителей), потом начали преждевременно уходить их дети - мои ровесники, с которыми я общалась, живя как в Абакане, так и в Ленинграде. А уже следующее поколение, с которым я была знакома в их школьные годы - эмигрировало в 90-х годах в Германию
Кроме этой семьи мои родители общались с высланным из Ленинграда в период «борьбы с космополитизмом» научным сотрудником Эрмитажа, специалистом по западноевропейскому искусству А.И.Коробочко. Его семья ютилась в маленькой комнатенке холодного деревянного барака, внешне все выглядело очень и очень бедно. В 70-х годах, уже живя снова в Ленинграде, А.И.Коробочко снабжал всех своих знакомых любителей живописи альбомами репродукций, которые он, как сотрудник Эрмитажа, мог «достать». Ох уж это совковое слово! Как же мои родители его ненавидели! «Почему надо доставать!?» - возмущался мой отец. «Почему я не могу просто купить это за собственные деньги?». Но в том-то и беда, что тогда купить было невозможно
В Абакане в те годы жил легендарный этнограф-археолог А.Н.Липский, отбывавший срок где-то, кажется, в Магадане, а ссылку - в Хакасии. Бывший исследователь этнографии и антропологии народов Амура, бывший научный сотрудник Института этнографии в Ленинграде, бывший сотрудник ВЧК-НКВД, бывший узник его же лагерей. Он тогда заведовал Абаканским краеведческим музеем. Мы к нему в музей как-то заходили. Он что-то показывал и рассказывал моим родителям. Но никаких дальнейших контактов не завязалось. А.Н.Липского, не называя его фамилии, ярко описал в своем известном романе «Пушкинский дом» А.Битов
Мне запомнился эпизод с приходом к нам домой настройщика пианино. Он был один на весь Абакан. В назначенное время появился аккуратный, седой, благообразный старик (на мой тогдашний взгляд) в черном костюме и с галстуком-бабочкой. В то время так не одевались. Он, не спеша, с видимым достоинством занялся нашим старым концертным инструментом. Они с мамой разговорились. И выяснилось, что этот настройщик - бывший хозяин хорошо нам знакомого старого кинотеатра в центре Риги, в котором мы несколько раз бывали во время наших регулярных поездок в Латвию. На меня это произвело неизгладимое впечатление! Я впервые в жизни видела живого «хозяина» кинотеатра! Да еще какого!!! Это сейчас слово «хозяин» стало привычным. А тогда увидеть «взаправдашнего» хозяина - было просто невероятным чудом! Он долго возился с расстроенным за дорогу инструментом, и мама предложила ему кофе. Он отказался, сказав с чувством собственного достоинства: «Мадам, мы о кофе не договаривались!». Какова фраза?! И это 1957 год, «тьмутаракань»! Я дважды повторила слово «достоинство». И решила его оставить. Ибо именно оно буквально сквозило в каждом жесте и слове этого человека
И еще об одном ссыльном я хотела бы вспомнить. Это был молодой слесарь-сантехник, откуда-то из Западной Украины, обслуживавший наш небольшой квартал, состоящий из трехэтажных домов. Они жили в соседнем подъезде, вдвоем с весьма пожилой матерью. Думаю, что он попал с ней в ссылку, будучи еще ребенком. Одна деталь - его мать, развешивая во дворе белье, всегда закрывала его марлей! Говорят, она стыдилась его ветхости и заплат. Звали слесаря Юлиан. Такого профессионала, с таким отношением к своему труду встретить трудно. Всегда приветливый, всегда готовый помочь, при этом никто и никогда ничего ему не платил - это было категорически не принято. Он работал как официальный слесарь только за зарплату. И когда закончилось время их ссылки, Юлиана и его мать провожали все жильцы наших домов, включая и мою маму! За ним от нашего дома двигалась буквально целая колонна женщин, с какими-то свертками и узелками в руках - подарками и продуктами на дорогу. Некоторые плакали. А Юлиан и его мать шли по улице - счастливые от того, что уезжают на родину, в свою горячо любимую Украину - шли и тоже плакали
Вскоре сложился определенный круг общения. У нас в квартире стали часто собираться коллеги отца и их знакомые. Надо заметить, что ни до того - в Туле, ни после - в Калинине/Твери, такого никогда не было, чтобы мои родители часто принимали у себя гостей, а главное - свободно и с явным интересом и удовольствием общались бы с ними. Как я теперь понимаю, по большей части они говорили «на одном языке», касаясь самых разных сторон жизни и науки
Вышеупомянутая М.И.Вигель, жившая много позже в Ленинграде, и общавшаяся там благодаря своей дочери с академиками и ведущими докторами наук, говорила, что такой образованной и интеллигентной компании, как тогда в Абакане, она больше никогда не встречала.
Во время нашего пребывания в Абакане мама как-то немножко включилась в работу - по просьбе отца она работала в архивах и библиотеках, находя интересующие его материалы. Это происходило во время двухмесячного летнего отпуска отца, когда мы уезжали в Москву. Кроме этого, в Абакане ее приглашали выступать с лекциями по искусству для школьников. Так что какая-то «оттепель» для нее, возможно только сугубо личная, в Абакане все же явно была!

Реабилитация

Где-то около 1959 года мама уехала в Москву оформлять свою реабилитацию
Это было очень напряженное для моих родителей время. Во-первых, они впервые за все годы своей совместной жизни расставались на довольно длительный срок. Я тоже впервые оставалась без материнского глазу. Но главное, оба очень волновались - получится ли? Что придется при этом испытать? Какие документы и где нужно будет раздобывать? Говорили, что можно восстановить и отобранную при аресте жилплощадь. Письма писали друг другу каждый день. К сожалению, я не знаю никаких деталей. Мама уехала - через два месяца приехала. А я была занята своей школьной жизнью. Я перешла тогда в другую школу, появилось сразу много новых друзей, я была ими увлечена. А еще был школьный драмтеатр, в котором я стала играть. К сожалению, из-за своей застенчивости и зажатости я для сцены совершенно не годилась, но все равно мне давали какие-то роли, и я была счастлива! Правда, из-за всего вместе взятого я по учебе съехала на сплошные тройки, так что вернувшаяся мать пришла в ужас от увиденного
В 1960 году она была реабилитирована. Посмертно был реабилитирован и А.М.Рейзин. Тогда же мне наконец-то открыли «тайну», почему у нас с братом разные отчества и фамилии. И, кажется, тогда же, что моя мама «сидела». Последнее почему-то на меня не произвело особого впечатления. Наверное, моя психика была подготовлена к этому всем ходом нашей жизни, всеми недомолвками и разговорами «шепотом». У меня в сознании уже, видимо, сформировалось осознание того факта, что людей «сажали» ни за что и несправедливо. А вот что так горячо любимый мною Борис - не родной брат - это я долго и трудно переживала! Как мне теперь кажется, это сыграло не последнюю роль в охлаждении моих отношений с отцом и в постепенном отдалении от него. Впрочем, это, скорее всего, было (как весьма часто случается) явлением возрастным. Тем же летом мама начала оформлять процедуру получения комнаты в Москве. Это оказалось весьма сложным делом, поскольку она уже имела другую семью и формально не нуждалась в жилплощади. Забегая вперед, сразу скажу, что вследствие целого ряда обстоятельств, главным образом субъективного характера, комнату она так и не получила
В том же году в Абакане заговорили о закрытии в пединституте исторического факультета, и мой отец озаботился поиском новой работы. В результате 1961 год мы встречали в Москве, на Арбате, а уже 2 января выгрузились на железнодорожном вокзале тогдашнего Калинина и отправились на поиски общежития педагогического института (позже ставшего университетом), куда отец прошел по конкурсу на должность заведующего кафедрой истории СССР

Калинин (Тверь). 1961 - 1999 годы

Отношения с новыми людьми

Мама была счастлива от того, что наконец-то мы снова в России (в Абакане именно так и говорили подразумевалось, что Сибирь не Россия), и что рядом Москва! Отец, как уже много раз бывало в его жизни, с полной отдачей впрягался в новую работу. На него посматривали с некоторым недоумением. Заведующий кафедрой истории СССР - а не имеет докторской степени, и главное - не член партии! И приехал-то из какой-то Хакасии! Научным багажом, наработанным им за долгие годы, мало кто поинтересовался. А отец никогда не выставлял напоказ свои заслуги. Его ровное уважительное отношение ко всем, независимо от занимаемой должности, сдержанность и корректность в общении, ненавязчивая, но очень ощутимая требовательность в работе - это было непонятно и настораживало. На кафедре быстро сложился круг коллег, высоко оценивших его человеческие качества, эрудицию и профессионализм. Но одновременно в институте в целом возник и круг недругов, который в конечном итоге был не так уж мал. Короче говоря, оглядываясь назад, я могу сказать, что по-настоящему в Калинине (Твери) он не прижился.
К моей матери новые знакомые и коллеги отца относились, за редким исключением, так же - внешне уважительно, но без тепла и симпатии. Думаю, что, не в последнюю очередь, окружающих неосознанно могла раздражать ее развитая (или врожденная?) интуиция - она поразительно, каким-то внутренним чутьем сразу схватывала самую суть человека. И не всегда ей удавалось скрыть это свое первое впечатление! Еще у нее была одна черта - она не была снисходительна, напротив, мерила всё очень высокой мерой. Ту же меру предъявляла к себе и своим близким. Но люди замечают обычно только оценочную шкалу, по которой оценивают их, остальное, как правило, остается за гранью их восприятия. Возможно, что именно все перипетии судьбы и научили мою мать хорошо разбираться в людях и развили в ней подсознательную осторожность в общении с ними. У меня невольно напрашивается аналогия с бездомной собакой, которая моментально оценивает потенциальную опасность, исходящую от того или иного человека, и всячески стремится ее избежать. И одновременно, готовность отдать жизнь за того, кому она поверила! Думаю, такой же стереотип поведения вполне мог развиться и у бывшей з/к.
Однако я не могу сказать, что моя мать в то время ни с кем не имела дружеских отношений. Конечно, были люди, к которым она относилась с большим теплом и искренним уважением. Просто таких было немного, с кем она могла разговаривать приблизительно «на одном языке». Она близко сошлась и постоянно общалась с соседкой по дому, Г.А.Страковской, преподававшей в университете английский язык. Были общие интересы, взгляды, близкие во многом судьбы их семей. Достаточно близко общалась она и с некоторыми коллегами отца. С одной семьей установились дружеские отношения, протянувшиеся через всю ее оставшуюся жизнь и продолженные мною - уже с детьми и внуками тех людей

Жизнь шла своим чередом. В 1964 году я окончила школу и поехала поступать в МГУ, где вступительные экзамены в то время проходили раньше, чем в других ВУЗ-х. Однако я не набрала нужного количества баллов и сразу же отправилась в Ленинград, который тогда сильно недолюбливала. Так я поступила в ЛГУ, да еще на свою вожделенную биофизику! В МГУ на эту специальность девочек в то время не брали. Так что это компенсировало до некоторой степени мою изначальную неприязнь к «городу на Неве».
Так началась моя самостоятельная жизнь и постепенный отход от родителей, обычно сопровождающий процесс взросления. Здесь я хочу рассказать один малоприятный эпизод, напрямую связанный с особенностями судьбы моей матери. У меня, как водится, через некоторое время появился «жених» студент МИФИ, с которым мы учились в одной школе. И наступил момент, когда он решил прийти к нам домой и познакомиться с моими родителями. Надо сказать, что его внешний вид и то внимание, которое он ему уделял, раздражали и смешили меня. В нашем кругу такое было не принято. Кончалось лето, и ему пора было возвращаться в Москву, а мне в Ленинград. Вечером он заявился к нам одетым в костюм, надушенным, причесанным, в каких-то «золотых» часах, и для храбрости, думаю, тяпнувшим рюмку-другую. После его посещения моя мама пришла в ужас. Она сказала, что от моего «жениха» пахнет так, как пахло от щеголеватых офицеров НКВД середины 30-х годов - смесь запаха хорошего табака, коньяка и одеколона. Но дальше оказалось хуже - мои родители через некоторое время узнали, что его отец действительно занимает какой-то заметный пост в местном Управлении Госбезопасности. Вот тут было уже не до шуток. Мать заявила, что если бы мой будущий гипотетический муж узнал бы, что его теща была репрессирована, то он выгнал бы ее из дома! Во так, ни много - ни мало! Я, конечно, вспылила, не приняв это всерьез. Все это было мне смешно. Я знала, что она всегда всего боится и выдумывает очень многое, чего на самом деле не существует. Однако это, конечно же, добавило лишнюю каплю в мое постоянное ощущение «чужого» в этом человеке, и, в конце концов, мы с ним расстались. Ну а «если бы это была любовь»? Как бы я себя должна была повести после того, что было в запальчивости сказано моей матерью?
Сейчас я в полной мере осознаю последствия того, что произошло с поколением, прошедшим ГУЛАГ. Это были загубленные жизни близких, сломленные характеры, исковерканные судьбы, часто деформированная психика. Но все это не могло не отразиться и на нас - их детях. На моем мироощущении, поведении, конечно же, сказался и постоянный страх матери, и ее недоверчивость и настороженность к чужим (по духу, по «крови», по взглядам - и еще бог знает по каким параметрам) людям, ее закрытость и подозрительность. И, наверное, из-за этого я избегала приводить к себе домой своих друзей и знакомых, предпочитая общаться с ними в других местах. У меня было как бы две «маски» - одна для общения с чужими, другая - для домашних. И что уж тогда строго спрашивать с моего брата, чья жизнь оказалась во многом реально труднее и двойственнее?

Встречи с подругами по лагерю

В этот период жизни нашей семьи мама часто бывала в Москве. Иногда останавливалась у своей сестры, которая в то время переехала на другую квартиру. Их угловой дом своими двумя фасадами выходил на Лесную и Новослободскую, а внутренняя его часть смотрела прямо на Бутырскую тюрьму!!! Жили они на 6-м этаже, и из их окон хорошо были видны тюремные стены и окна. Мама жаловалась, что с трудом переносит свои ночевки в этой квартире, и ее визиты к сестре часто заканчивались гипертоническим кризом. По этой причине она предпочитала останавливаться у дочери Пантелея - брата моего отца
В то время она, практически впервые после заключения, встретилась со своими «подругами по несчастью». Стали периодически видеться с Ф.Е.Трейвас, которая после всех мытарств вернулась в Москву. Работала она в то время в библиотеке им. А.С.Пушкина на общественных началах. Как-то раз собрались вчетвером - с Леной Краскиной (отчества я не знаю) и Ниной Мдивани, приехавшей из Тбилиси. Кажется, однажды она встречалась и с М.А.Шторх. Но дружеские, теплые отношения возникли (вторично) и остались до конца жизни только с Фрумой (я позволю себе называть ее так, как называла моя мама и мы в нашей семье между собой)
Году в 1962-1963-м мы всей семьей, будучи в Ленинграде, встречались с А.Я.Рабинович. Анна Яковлевна, как и моя мать, была по образованию историком, только совсем другой закваски. Она окончила Петроградский педагогический институт, после которого все время вращалась в рабоче-партийных кругах, занимаясь преподавательской деятельностью. Все ее близкие, включая первого мужа, были активными партийцами. В конце 50-х годов она вышла замуж за С.М.Розина (1892-1982), экономиста, репрессированного в 1951 году. Анна Яковлевна работала экскурсоводом, и в ту нашу встречу она возила нас в Разлив, чтобы показать шалаш Ленина (следует заметить, возила не с экскурсией, а по собственному «почину»!). Насколько мне помнится, они с моей матерью мало говорили о своем общем прошлом. Вообще Анна Яковлевна произвела на меня впечатление очень жесткого, целеустремленного и прагматичного человека. Сейчас мне думается, что она до конца своей жизни так и оставалась на марксистских позициях, считавшей все происходившее в те давние времена «ошибкой», искажением «правильного» Ленинского курса. Вторая наша с ней встреча (в 1978 году) только усугубила то мое первое впечатление. Последующей переписки между А.Я.Рабинович и моей матерью, похоже, не было. Во всяком случае, никаких писем дома не сохранилось

«Новая жизнь»

В 1977 году умер мой отец. В то время я жила в Ленинграде и вскоре у меня должен был родиться ребенок. Я не буду рассказывать, как тяжело, и в то же время стоически, перенесла моя мать потерю своего единственного по-настоящему близкого во всех отношениях человека - они действительно были двумя частями единого целого. Никогда не оставлявшая ее гипертония с этого момента стала приобретать угрожающие формы. Тогда мне казалось, что в таком состоянии мама долго не протянет. Но все сложилось по-другому. Через два месяца после смерти отца у меня родилась дочка Аня. Первое лето ее жизни и всю осень мы провели вместе с мамой-бабушкой, которая сразу и безоговорочно всю себя отдала внучке. А через полтора года я развелась с мужем и вернулась в Калинин. Не знаю, переживала ли она по поводу моего развода - мне кажется, что нет. Думаю, что счастье появления рядом с ней новой родной маленькой жизни затмило все остальное. У нее словно открылось второе дыхание - она почувствовала свою необходимость!

Бабушка и внучка

Через некоторое время я устроилась преподавать в одном из ВУЗов тогдашнего Калинина (ныне Твери), и жизнь потихоньку стала входить в свою колею. Хотя у меня было достаточно свободного времени, однако Аней в основном занималась бабушка. И теперь, когда дочь стала взрослой и самостоятельной, я вижу и понимаю, как много в жизни дала ей моя мама! Помню, она всегда говорила, что в семье должна быть сделана «прививка» от всего плохого, а дальше уж как получится. Вот такую «прививку» ей сделать удалось! Она заложила в Ане основы, и, на мой взгляд, самое важное - это шкалу жизненных ценностей. Главным для моей мамы всегда был не быт, а состояние души. Именно за воспитание этой самой «души» у моей дочери я благодарна ей в первую очередь. Она, по счастью, смогла вложить в нее свои самые главные качества - честность, бескомпромиссность, принципиальность, отзывчивость, способность к состраданию и готовность всегда прийти на помощь слабому. Первые три из перечисленных качеств, несмотря на мягкость характера их обеих и некоторой неуверенности в себе, в бабушке и внучке оказались развиты весьма заметно!
Как-то, как само собой разумеющееся, она приучила Аню к хорошим книгам, которые читала ей вслух, и к хорошей музыке, которую они вместе слушали по радио и на пластинках. Она рано начала учить внучку пользоваться карандашом. И когда пришла пора писать, это не составило для нее никаких трудностей. Как я понимаю, в силу своего общения в молодости с физиками, моя мать считала точные науки важными и интересными. Выше всего чтила математику, считая, что именно она учит логическому мышлению. Поэтому очень рано бабушка начала заниматься с Аней арифметикой. А уж необходимость знания английского языка она внушала еще и мне, благодаря чему я по своей инициативе в университете начала «с нуля» английский (в школе был немецкий). К сожалению, я освоила этот язык весьма посредственно. Что же касается Ани, то с ней я начала заниматься английским очень рано, сначала сама, а в 5 лет ее стала учить уже упомянутая мной наша соседка Г.А.Страковская - высококлассный вузовский преподаватель и образованный лингвист. По началу, именно ее уровень и ориентация на взрослых учеников очень мешали. Она, например, вскоре обнаружила, что ее маленькая ученица не умеет писать! Как же быть? Галина Александровна пришла к нам с эти вопросом. Мы с мамой только пожали плечами и развели руками. Как уж она решила эту проблему, я не знаю, но в результате Аня научилась писать сначала латиницей, и только несколько позже освоила наш алфавит! Она занималась с этой учительницей класса до 8-го, хотя и училась в школе с углубленным изучением немецкого языка. Забегая вперед, скажу, что знание этих двух языков ей очень пригодилось, когда она начала работать (она инженер-химик), и более того определило ее дальнейшую личную судьбу.
Ну, а когда Аня подросла и вступила «в сложный» возраст, тут уж бабушка была начеку, и вся ее подозрительность и страхи вышли на первое место. И это было для всех нас весьма тяжело.

Не только болезни

В бытовом и материальном плане время было тяжелое. Я, естественно, работала. Терпеть не могу слов о «выживании», «голоде» и т.п., с наслаждением смакуемых некоторыми людьми! Да, жили тогда бедно, да, питались плохо. Часами приходилось стоять в очередях, с номерами, записанными на ладони. Часто маленькую Аню у меня «брали напрокат», чтобы получить лишний десяток яиц, полкило сливочного масла или тощего курёнка («синюю птицу», как мы называли магазинных кур того времени). И дело было, главным образом, не в нехватке денег - в середине 80-х годов продукты просто исчезали из продажи. Мама занялась оформлением своей собственной пенсии, подсчитав, что эта пенсия будет немного больше той, так называемой «по утере кормильца», которую она получала за покойного мужа. Долго собирала справки о своей работе. Удалось собрать не все, однако в результате получился какой-то стаж. Потратила на это уйму времени и нервов. Но пенсия все равно получилась очень маленькая
Зимой 1987 года маму на скорой помощи отвезли в реанимационную палату кардиологического отделения. Ее пульс достигал едва 30 ударов в минуту. Я сидела рядом с носилками в машине, держала маму за руку, и про себя прощалась с ней. Но врачи ее как-то вытянули. Примерно через неделю пришли к выводу, что ей необходимо ставить кардиостимулятор. По счастью, в Калинине в то время уже более или менее научились делать такие операции. Перевезли в другую больницу, где и прооперировали. Не сразу получилось удачно. Месяц спустя пришлось оперировать снова. Я каждый день бывала у нее. Как раз в это время состоялся пленум ЦК КПСС, на котором М.С.Горбачев изложил программу перестройки. Мама была полна внимания и интереса к этому событию. По привычке, мы обсуждали с ней это событие шепотом! Появилась надежда на перемены. За больничным окном светило яркое предвесеннее солнце. И вот в один из таких дней в палате совершенно неожиданно появился Борис! Вошел в белом халате, как и полагалось тогда посетителям. А я подумала в тот момент: «Какой красивый новый врач!». Подошел к маме, как ни в чем ни бывало, словно не было 10 лет его отсутствия - ровно с момента похорон моего отца. Под вечер мы возвращались с ним из больницы, и выяснилось, что он узнал о болезни мамы от нашей с ним двоюродной тетки, которую нечаянно встретил в Москве. И она взяла с него слово, что он обязательно приедет. Тут уж мама просто «обязана» была поправиться! Так и произошло
А чуть позже случилось еще одно важное событие, которое придало новый смысл всей маминой жизни на несколько лет. В Суздале объявился журналист (Ю.В.Белов), который заинтересовался судьбой маминого отца - В.И.Романовского. Дело в том, что его имя как основателя Суздальского музея было совершенно забыто и стерто из официальной памяти. Создание музея «взял на себя» (говоря грубее и проще - присвоил) тогдашний начинающий реставратор, впоследствии сделавший успешную карьеру и ставший главным архитектором Владимира. Позже Ю.В.Белов опубликовал ряд статей о В.И.Романовском. А в то время он разыскал маму и ее сестер, неоднократно приезжал к ним, расспрашивал обо всем, сопоставляя их рассказы с теми фактами, которые ему удалось обнаружить в документах по истории создания музея в Суздале. Вскоре состоялась наша с Аней и Борисом поездка к Ю.В.Белову в Суздаль. Нам всем вместе, с помощью маминых указаний, удалось восстановить место захоронения деда на заброшенном в то время кладбище. Позже там была оформлена могила, а в 2015 году на ней, уже силами Суздальского музея, была установлена новая надгробная плита! Но мама об этом так и не узнала. Однако, в то время, когда все это было в стадии становления, она просто ожила на глазах! Ее память, эрудиция, уровень мышления профессионального историка, острота ума и восприятия событий были поразительны, особенно если учесть, что было ей тогда 80 лет

С.В.Романовская 1988   С.В. Романовская (Карцова)
Фотография, сделанная Ю.В.Беловым у нас дома
Калинин. 1988 год

В 1990 году, опять же зимой, мама снова оказалась в больнице - на этот раз в отделении травматологии, с переломом бедра. Упала, поскользнувшись при выходе из трамвая. Оперировать в таком возрасте и состоянии врачи по счастью отказались, и она пролежала в больнице «на вытяжке» ровно два месяца! Как выдержала - я не представляю. Отделение травматологии, как водится, очень тяжелое. В палате было человек 10, почти все лежачие. Смрад, боль со всех сторон. Надо было каждый день ездить кормить и мыть. И вот здесь я совершенно неожиданно для себя обнаружила, что моя мать, оказывается, очень мужественный человек, обладающий колоссальной силой воли и присутствием духа. Но чего уж я совсем не могла ожидать - так это того, что она станет лидером этой палаты. Уже через несколько дней я начала заставать ее в разговорах с соседками, всех она поддерживала, всем чего-то рассказывала и объясняла. И ее слушались, просили совета, обсуждали с ней свои медицинские и личные проблемы. За время ее пребывания в отделении в палате было две смерти. Умирали у всех на глазах, оба раза тела долго не увозили. К тому же это были пожилые одинокие женщины, родственников которых не могли найти. Окружающие, не имея возможности встать и уйти, были на грани нервного срыва. Они молча лежали, накрывшись с головой одеялами, чтобы ничего не видеть. Многие тихо плакали. А моя мать была внешне спокойна, уговаривала и увещевала всех, убеждала их, что смерть это явление естественное и не надо так бояться случившегося. Может быть, все же это была лагерная закалка? По крайней мере, психологическая закаленность в отношении реальной возможности смерти? Не знаю. Скорее, это просто неизвестная для меня мать - гораздо более сильная, чем я ее знала в обычной жизни. Я ведь была всегда такая невнимательная в отношении ее!

Переписка с лагерными подругами

С 1 января 1992 года мама, по совету московских подруг, начала оформлять документы для получения льгот, установленных статьей 16 закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий». Собрала и подала все нужные справки и заявления. Однако, по неизвестным для нас причинам процесс оформления длился в течение 4-х лет! Все сопровождалось постоянными непонятными отговорками и угадывающимся за этим элементарным враньем. Только когда по инициативе Г.И.Левинсон в это вмешался московский «Мемориал», дело сдвинулось с мертвой точки, и в июле 1996 года (за три года до смерти) она наконец-то получила свое свидетельство. Все эти вынужденные хлопоты она воспринимала как очередной этап унижения.
В этот период времени все ее подруги по лагерю занимались примерно одним и тем же. Письма от Ф.Е.Трейвас, с которой мама регулярно переписывалась, полны жалоб на повсеместную юридическую неразбериху, с трудом преодолимые бюрократические процедуры, сложности с оформлением документов. Приведу цитату из одного ее письма (15.01.92 года). «Таня (Т.И.Смилга) тебе писала, что есть закон, чтобы таким, как мы, выплачивали по 180 р. в месяц? Закон есть, но денег в государстве нет. Так что надеяться на эти деньги не приходится. Но все же все справки надо сдать в Собес. Сева пытался получить из Гулага справку о том, что я родила его в тюремной больнице. Пока никаких результатов. Метрическое свидетельство он получил, когда поступал в институт. Там сказано родился в Москве, и не Трейвас, а Треев. Тогда, в 1955 году, пришлось через суд доказывать, что он Трейвас. «Тысяча и одна ночь» - описывать все перипетии, связанные с тем, чтобы что-то доказать, какую-либо справку получить. Будь это все проклято!...»
Письма Фрумы конца 80-х - начала 90-х годов полны впечатлений о прочитанном - «Новый мир», «Огонек», «Юность», «Наш современник», «Литературная газета». Ч.Айтматов, В.Астафьев, В.Войнович, В.Коротич, О.Адамович, Ю.Карякин и многие другие имена - все это было объектом ее внимания! То же самое тогда читали и мы. Но главное - Фрума была бесконечно добра, отзывчива, всегда готова на помощь и сочувствие. Я думаю, она очень любила мою мать. Вот начало одного из ее писем (27.01.89 года): «Дорогая ты моя, любимая, чудная! Как хорошо, что ты есть! Не болей, держись. В ушах звучит твой милый голос, звонкий, молодой»
Вообще письма Ф.Е.Трейвас настолько интересны, что требуют отдельного разговора. Не могу удержаться, чтобы не процитировать фрагмент одного из них (11.12.90 года), который связан с известным и любимым мною и моей дочерью Юлием Кимом. В этом фрагменте столько переплетений судеб, это такой клубок информации, в котором каждое имя требует специального поиска и отдельного рассказа. « С нами на пункте была женщина - Нина Всесвятская. Перед войной у нас был большой этап. Нина как раз в него и попала. Их отправили в Карелию. Потом я с ней встретилась в Малом Ярославце, через Клару Корецкую. С Кларой мы вместе пробивались в Москву. Позже я бывала у ее сестры, которая была женой Ефимова (брата М.Кольцова). Клара мне посоветовала ехать в Мало-Ярославец и попытаться устроиться там. Нина Всесвятская тогда работала в школе и жила с дочерью Алей (она училась в 7-м классе) и сыном Юликом (учился в 5-м классе). Летом с ней жила старенькая мама. Это старая русская интеллигенция из земских врачей. Позже Юлика и Алиньку я несколько раз видела в Москве. С Ниной Всесвятской мы как-то встретились в музее Пушкина. Юлик - талантливый драматург, поэт, бард. В годы застоя его не печатали, но некоторые театры заказывали ему песни к спектаклям, ставили его пьесы. Тогда это шло под фамилией Михайлов. Женат он был на дочери Петра Якира. О дальнейшей его судьбе я теперь ничего не знаю, потому что связь была через Игоря Желковского. Я дружила с его мамой Марией. Игорь стал художником. После смерти Марии он уехал во Францию»
Сохранилась поздравительная открытка от Фрумы (1.03.89 года), в которой она пишет: «С нашим Днем тебя, дорогая моя!» Имеется в виду день 5 марта они всегда поздравляли друг друга с этой датой! «Здоровья тебе, долгих лет бойцовской жизни! Ты - герой! Мне звонила Галя (Левинсон) и сказала о твоем желании. Молодец! Дай Бог сил побольше!...». Привела этот отрывок для того, чтобы сказать, какой день они считали своим праздником!
Переписка с Г.И.Левинсон началась с января 1988 года: «Соня! Я не знаю, помните ли Вы меня. Потьма - Галя механик. Я довольно активно включилась в работу «Мемориала». Ваш адрес узнала у Фрумы Трейвас. Посылаю 2 анкеты - на Вас и мужа». Далее идут указания по их заполнению. И дальше: «Только что позвонила Фрума. Аня Рабинович, тоже активист «Мемориала» по Ленинграду, упала и сломала руку. Ужас!». В следующих письмах Галина Ивановна рассказывает о своей работе на общественных началах в «Мемориале» и дальше (01.03.89 года), отвечая, по всей видимости, на желание моей мамы как-то участвовать в этом, пишет: «А Вы можете попробовать выполнять такую же работу, как я, а именно - искать людей и заполнять анкеты для общесоюзной организации. Для начала посылаю Вам несколько анкет в конвертах. Отправлять надо на мой адрес, поскольку помещение у нас маленькое, и хранить анкеты там пока негде». И еще интересная приписка: «Несмотря на сопротивление, мне удалось заполнить анкету и на Милю Шторх. И даже кое-что выманить из нее про ее мужа. P.S. Анкету Вашу давно получила». И в следующем письме (28.03.89 года) продолжение: «С Милей не понятно. Мы с ней вполне толково заполнили анкеты на нее и мужа, она переправила с оказией 5 анкет во Францию. И вдруг звонок - зачеркните все про мужа, все не так. Спрашиваю - когда сообщите правильно? Скоро. Прошел месяц. Жду». Из очередного письма (04.04.89 года) Г.И.Левинсон я узнала, что мама успела тогда оформить анкету живущего в Твери нашего знакомого краеведа, карела А.А.Белякова. На этом ее сотрудничество с «Мемориалом» прекратилось, поскольку она окончательно ослепла и не могла уже ни писать, ни читать
Сохранилась и пара писем от Т.И.Смилга. Таня была арестована в начале лета, когда заканчивала 10-ый класс и сдавала выпускные экзамены (!), поэтому среди всего маминого лагерного окружения была самой младшей. Приведу полностью текст одного из ее писем (24.11.91 года) - в качестве «документа истории» тех лет.
«Дорогая Сонечка! Получила Ваше письмо. Спасибо Вам. Конечно, Вы меня расстроили сообщением о Вашем зрении. К сожалению, у всех здоровье «не фонтан». Я сама резаная-перерезаная. Да и глаза тоже дурачатся. Вы пишете, что видели меня в программе «Время». Да, было дело. Мы в прошлом году установили Соловецкий камень на Лубянке в память всех погибших. Без ложной скромности скажу: в этом камне 90% моей энергии и, конечно, депутатов Моссовета. Здорово помогли. Но в настоящее время наше общество раскалывается - молодежь ушла в бизнес на наших архивах. Нас это обижает, т.к. они нас отторгают от самой интересной работы. Дескать, старые маразматики! Это противно, т.к. без нас не было бы самого «Мемориала». Но об этом писать неприятно. Словом боремся - на войне, как на войне. Ну да ладно, как-нибудь перемелется. Теперь о деле. Вышло постановление Верх. Сов. РСФСР о компенсациях сидевшим в лагерях. Вам надо навести справки о том, как писать заявление в собес и предоставить бумагу о том, сколько лет Вы провели в лагере и справку о реабилитации. Правда, сверху еще бумаги в районные собесы не пришли, но вскоре это должно сбываться. Все, конечно, очень поздно, но и это постановление вышло благодаря «Мемориалу», который уже три года толкает идею о необходимости возмещения людям хоть самой малости. Хоть Вы и называете меня «деятельной», должна Вам признаться, что очень устала от общественной работы в течение 4-х с половиной лет. Да и со смертью Сахарова все пошло под откос. Ну не буду ныть, и так хватает причин для этого. Очереди, отсутствие всего необходимого для жизни изводят. Очень жаль своих детей, это меня больше всего мучает. Моей дочери Оксане уже 40 лет, здоровья она не богатырского, а хлопоты по дому, уход за семьей требует огромных усилий. Внучке моей Даше 17 лет, она на 1-м курсе архитектурного. У всех свои проблемы. Хоть и не радостно сейчас живется, но вот 4 года, как реабилитировали моего отца, и я почувствовала себя легче, чем все эти 52 года, что я просила все правительства о его реабилитации. И за что нам так досталось от Бога - понять не могу! Однако, не будем унывать. Передайте привет Вашим детям. Фрумочка кланяется. Желаю Вам здоровья! Ваша Таня».
И еще один рассказ. Но не о подруге по лагерю, а о другом человеке с похожей судьбой. В 1968 году маму разыскал ее бывший однокурсник К.Н.Иванов. Они не виделись с момента окончания университета. Судя по его письму, в студенческие годы они были очень дружны. Какая-то общая знакомая сообщила ему адрес Сони Романовской, и он написал ей. У нас дома сохранилось всего два его письма. Приведу несколько цитат из них. Первое письмо датировано февралем 1968 года. «У нас, Соня, можно сказать, получилась одинаковая жизнь. Мы оба пережили страшную историю, и мы даже забыли историю, как свою специальность. Но это не важно. Важно то, что мы остались живы. В прошлом мой путь был таков: Тула, Москва, Киров, Котлас. Леса Коми АССР, Качмас, Воркута. Это первый тур (1936-1948 годы). Второй тур (1948-1953) - Горький, Потьма («особые» лагеря в Мордовской АССР). В 1953 году меня амнистировали, а несколько позже реабилитировали. Соня, напиши мне, пожалуйста, о себе. Я хорошо представляю себе, что жизнь женщины всегда труднее и ответственнее, чем жизнь мужчины. Вот я и хочу уяснить, как ты пережила это трудное время. Ведь ты всегда была такой милой, хрупкой, нежной, доброй - и я даже не пойму, как ты смогла пережить все невзгоды. Но все хорошо, что хорошо кончается»
Второе письмо и, по-видимому, последнее, датировано апрелем того же 1968 года. «Дорогая Соня! Спасибо тебе за письмо. Толково и вразумительно. По-моему, тебе еще повезло. Ты попала в Потьму. Природа там куда более благоприятная, чем в Воркуте, Магадане и подобных местечках. Да и люди там были другие. Не случайно, что у тебя остались хорошие впечатления о них. А вообще ты молодец. Большая жизнеустойчивость, видимо, в тебе была заложена. Я в Потьме пребывал в более позднее время, 1948-53 годы. Находился я на деревоперерабатывающем заводе. Женский лагерь был рядом, но мы женщин совершенно не видели. Возможно, там были и знакомые. Это был мой второй заход, «бериевский», более культурный и легкий. Первый, «ежовский», начался в 36 году и довел меня до Воркуты В начале было очень тяжело. Как мы тогда голодали, как мерзли, сейчас даже и вообразить трудно. Мы ходили, плохо одетые, в лаптях из бересты. Засыпали частенько под елкой, а просыпались под снежным одеялом. Но это было не так страшно. Я был один, ответственность за семью, за детей как-то естественно с меня была снята. Оставил я жену с годовалым сыном и беременную. Родился второй в 1937 год, и я увидел его в первый раз десятилетним. Много бедствий и горя пришлось перенести женщине с двумя маленькими детишками на руках. А потом оккупация. Страшно, очень страшно, Сонечка, вспоминать об этом. Вернулся я навсегда только в 1953 году. Нашел жену и ребят. Но жизни не было, не давали работать. Только года через два, когда реабилитировали, стало полегче. Так я и дожил до пенсии. Старший сын окончил десятилетку. Из него получился хороший рабочий. Сейчас он работает в Новолипецке начальником производственного участка электромонтажных работ. Младший сын окончил Московский Энергетический институт и работает в Москве в НИИ приборостроения, с уклоном в космические приборы. Жизнь, можно сказать, наладилась. Живем в Витебской области, дружно и в достатке. Я стал мало активен, в люди не лезу. Построил вот три скворечника и наблюдаю за весенними хлопотами скворцов. Потом займемся огородными мелочами. Имеется небольшой садик. Все делаем не спеша, в режиме прогулки на свежем воздухе. Вот, дружок, не видались мы с тобой лет 38! Но судя по письму, ты осталась такой же милой и доброй, как когда-то была в юности. Я очень рад, что ты, после всего пережитого, нашла для себя уютное и счастливое гнездышко. От души желаю тебе, твоему мужу и деткам доброго здоровья и большого счастья!»

Финал

Последние годы моей мамы были особенно тяжелы для нее. Помимо постоянного очень высокого давления, она окончательно ослепла. Как она приспособилась к такому существованию, я даже представить себе не могу. Ведь она не мыслила себе жизни без чтения. К тому же и телевидение в то время было достаточно приличным, и можно было изредка увидеть хороший спектакль или фильм. А тут исчезло все! Правда, помогло «Общество слепых», которое снабдило ее бесплатно магнитофоном и возможностью пользоваться аудиобиблиотекой. Так что кое-какую «пищу для ума» и для души она могла получать.
Кроме того, она постоянно слушала радио. Надо сказать, что начавшуюся перестройку, 90-е годы и все сопутствующие события тех лет она принимала, и, несмотря на трудные материальные и бытовые условия, никогда не жаловалась и не взваливала вину ни на А.Чубайса, ни на Е.Гайдара, ни на их соратников. Чуть было не написала их имена в кавычках - настолько они стали в наше время нарицательными! Даже в письмах Ф.Е.Трейвас тех лет сквозит возмущение и неприязнь к происходящим переменам: «Главное - настроение все время очень плохое. Явных причин нет, но кругом все так мерзко - послушаешь радио, «Вести», «Новости», и приходишь ото всего в такое отчаяние, что жить не хочется». Написано это было в самом начале 1992 года. А у мамы было в то время другое настроение - она, наоборот, была настроена на перемены и радовалась очередной «оттепели». Вот так по-разному, даже люди, прошедшие ГУЛАГ, воспринимали наши «девяностые»! Я их не сужу, у каждого свое мнение. Но вот по-разному мыслили и чувствовали.
Общение с людьми было в основном только по телефону. Однажды, совершенно неожиданно из разговоров с одной из активисток «Общества слепых» выяснилось, что в Твери живет дочь бывшей заключенной Темниковских лагерей. Мама позвонила ей и узнала, что это дочь Анны Архиповны Хрусталевой (1894-1895), с которой они были все 5 лет в Потьме! Анна Архиповна работала в швейной мастерской, и мама ее очень хорошо помнила. Вот насколько может быть тесен мир! К сожалению, когда все это произошло, А.А.Хрусталевой уже не было в живых. Но мама до конца своих дней постоянно перезванивалась с ее дочкой (Л.Г.Коробцевой), которая преподавала математику в Тверском университете и на общественных началах сотрудничала с Тверским отделением общества «Мемориал». Разговоры с ней были для моей мамы отдушиной. Они постоянно общались, несмотря на то, что лично так ни разу и не встретились. Эта связь, эти телефонные разговоры перешли теперь «по наследству» ко мне. Правда, в отличие от мамы, которая из дому не выходила, я периодически навещаю Лилию Георгиевну, которая теперь сама прикована к инвалидному креслу. Вот такая «эстафета» получилась.
Ну, и, наконец, о том, что не отпускает меня, и к чему я в мыслях своих периодически возвращаюсь - это воспоминание о маминых последних днях жизни. Хотя рядом с ней были Аня и я, в последний год она все равно чувствовала себя очень одинокой и покинутой. Мы обе целыми днями были на работе. Аня, начиная с четвертого курса, работала на нашей кафедре лаборантом. Мы тогда были погружены в свои общие дела, и все разговоры были только об этом. А мама уходила от нас все дальше и дальше. В начале октября 1999 года она слегла. А через неделю ее не стало. И вот этого последнего года ее жизни, самого для нее тяжелого и одинокого, и ее последних дней, я себе простить не могу. Но исправить уже ничего нельзя.
Однако на свете живут двое детей С.В.Романовской - это я и мой брат. Двое внучек - моя дочь Аня и Борина - Оля. И есть у моей мамы совсем уже взрослый правнук Гошка. Все мы носим разные фамилии. И сами мы очень-очень разные. Но во всех нас живут и работают гены, в том или ином количестве полученные от моей мамы. А это значит, что ее жизнь все еще продолжается!

[Из воспоминаний Софии Владимировны Карцовой, Тверь, 2016 год]

Ветвь фамильного дерева

картинку
Иван Романовский, Дворянин 1834-1893
  Анна Чиримова, Дворянка   Дмитрий Абакумовский   ? ?
| | | |






| |
картинку
Василий Романовский, Дворянин 1873-1945
  картинку
Елизавета Абакумовская †1953
| |



|
картинку
Софья Романовская, Дворянка 1908-1999