^^

Ж Ирина Беленькая

(Ирина Волосова)
(Ирина Григорьевна Беленькая)

Родители

Браки

Братья или сестры

Сводные братья или сёстры

Со стороны Григорий Беленький 1889-1938

Заметки

Личные заметки

1943 - 1944 - учеба в 10 классе в школе на Малой Дмитровке (вероятно школа №172 Свердловского РОНО)
1944 - 1948 - учеба в Московском государственном педагогическом институте иностранных языков
1 сентября 1948 - преподаватель кафедры иностранных языков Ростовского-на-Дону государственного университета, в котором проработала 10 лет




Ирина Волосова. "Не дать забыть". Мемуары
Ирина Волосова. "Это было в прошлом веке". Мемуары

Исчезновение родителей

11 декабря 1937 года, около восьми вечера, пришла няня Люба. Няня Люба возилась с нами, когда мы с братом были маленькими. Позднее она получила место дворника и подвальную каморку в качестве жилья. С родителями и с нами у нее были самые теплые отношения. Няня Люба заходила по праздникам, дарила нам что-нибудь, удивлялась, какими большими мы стали.
Ее вечерний визит был непонятным. Папа велел нам выйти в коридор и не мешать. Такого еще никогда не было.
Когда Люба ушла, мы вернулись в комнату и были немедленно отправлены спать. Ночью я услышала голоса в большой комнате, в испуге вскочила, но на меня, как коршун, накинулся Леня и положил мне на голову подушку, слегка придавив, чтобы я ничего не слышала. Я не успела испугаться и провалилась в сон.
Утром оказалось, что папа «срочно уехал в командировку». Мне было ясно, что ни мама, ни Леня не хотят обсуждать со мной то, что произошло. Все молчали, все были озабочены и очень заняты. Приставать с вопросами было нельзя.
Через несколько дней, вернувшись из школы, я увидела сидящего за пианино чужого человека. Он взял несколько аккордов. Позже мама объяснила, что нужно продать пианино, но мои уроки музыки будут продолжаться в комнате тети Мани (нашей соседки по квартире, в дальнейшем взявшей на себя все бытовые заботы о нас с братом). Все это время я ни с кем не обсуждала того, что произошло. Только бабушка, мамина мама, не дожидаясь моих вопросов, все говорила: «Разберутся и выпустят».
Я и подружкам не говорила ни слова. Мама приходила домой поздно, с нами не разговаривала.
Я очень удивилась, когда мама купила мне несколько новых вещей: шерстяную кофту (я ее потом сто лет не снимала) и еще что-то. Молчание продолжалось.
Прошел январь 1938 года. 18 февраля я проснулась ночью, так как в большой комнате происходило что-то непонятное. Распахнулась дверь в нашу комнату. Мужчины в форме зажгли верхний свет и стали снимать книги с полок. Мама спросила, можно ли отнести дочку к соседке. Она взяла меня, 12-летнюю девочку, на руки и понесла к тете Мане. Нас сопровождал военный. Мама положила меня в постель к тете Мане. На сей раз мне было все понятно. Оказывается, за два месяца я сильно поумнела. Мы услышали, как открылась выходная дверь и по лестнице мимо комнаты тети Мани прошли несколько человек.
Визит же няни Любы получил объяснения позднее. Она в домоуправлении увидела людей, которые интересовались папой. Поняла, кто они и зачем пришли. Она предупредила нас, что папу могут арестовать.

Свидание

В течение года мы ничего не знали о родителях. Бабушка ходила в «конторы». Ничего. Ни единого слова. Исчезли. Я понимала, что такое происходит с теми, кого называют «врагами народа». Но ведь мама и папа не враги народа. Когда же разберутся и выпустят?
Дома все молчат. Тетя Маня, дедушка Владимир Эдуардович и бабушка Александра Александровна как-то решали все проблемы, в том числе и денежные.
После ареста мамы, когда я вернулась к себе от тети Мани, оказалось, что наша комната заперта. Опечатана. Большая блямба из сургуча на двери, а наши кровати стоят в большой комнате. Очень не хотелось видеть блямбу.
Я нашла какую-то приличную тряпочку и прикрепила ее к двери, чтобы за­крыть блямбу.
Дня два-три не ходила в школу. Кто-то зашел из девочек-подружек: Вера, Марина. Увидели, что дверь в нашу комнату закрыта и тряпочка на двери. Что-то поняли. Ничего не спросили. Поняли, что я не заболела. Сразу все понимали, что «об этом» говорить нельзя. Они и в школе ничего не сказали. Когда я вернулась в класс, меня никто ни о чем не спросил.
Мы продолжали учиться, я в пятом, Леня в девятом классе. Леня расписывался в моем дневнике за родителей. Мы оба учились и вели себя прилично. Родителей в школу не вызывали.
К лету ничего не выяснилось. Мой учитель математики, Анатолий Осипович, однажды проводил меня до подъезда, спросил, что я буду делать летом. Сказал, что хотел бы взять меня на лето вместе со своими детьми. Я поблагодарила и сказала, что еще ничего не знаю. Но мне стало ясно, что он понял, что у нас случилось.
Мама моей близкой подруги Гали действовала очень решительно: отвезли меня к Гале в деревню Суторино под Тарусой на все лето. Дома не возражали.
Это было роскошное лето: с земляникой, купанием в речушке, походами в лес и даже иногда катанием на лошадях! Один раз я свалилась с лошади. К счастью, никто надо мной не смеялся. Смеялись в другой раз, когда я собралась вместе с деревенскими ребятами за земляникой и взяла с собой кружечку, как на даче в Болшеве, а у всех были большие бидоны.
В следующем году мы получили письмо от мамы из Потьмы Мордовской АССР. Маме разрешили писать один раз в месяц. Она была осуждена как жена врага народа на восемь лет лагерей.
Зимой 1939 года бабушка получила разрешение на свидание (три дня) с дочерью. Разрешение было дано на бабушку и двоих детей. Не помню, в каком это было месяце, но это было еще темное и холодное время. Мы отправились в путь с тяжелым большим чемоданом, набитым нужными вещами и продуктами для мамы. Помню, что там был кекс, который дедушка испек на керосинке в «чуде». Кекс мы должны были в целости и сохранности вручить маме.
До Потьмы мы ехали поездом, а потом пересели на «кукушку» местный поезд, который довез нас до лагеря по узкоколейке. Когда поезд остановился, все вышли и пошли быстрым шагом по путям. Мы немного отстали, чемодан был тяжелый, и мы не могли быстро идти. Вдруг оборвалась веревка (или ремень?), чемодан раскрылся, и все посыпалось на землю. Мы стали все быстро собирать и запихивать обратно. Пока собрали, увидели, что на путях никого нет. Мы поплелись вдоль колеи, не зная, сколько надо пройти до лагеря. Навстречу шла женщина, мы поздоровались и спросили, где находится лагерь почтовый ящик № такой-то. Она сказала: «А, это где невинные сидят?» Через полчаса мы подошли к лагерю, нашли комендатуру.
Комната ожидания была забита людьми. Многие курили. Надо было ждать, пока начальник проверит вещи, которые мы везли в лагерь. Часа через два у меня голова трещала от боли. Мы с Леней вышли на крыльцо, спустились во двор, сделали несколько шагов в сторону дороги. Вдруг окрик: «Вы что тут делаете?» Леня говорит: «У сестры голова разболелась, вышли подышать». А я смотрю: у человека в форме в руке револьвер! Он что-то проворчал: «Не надышались еще?» А револьвер держит, не опускает.
Мы вернулись в дом. Вещи проверяли очень тщательно. Дедушкин кекс весь разрезали.
Нас поместили в комнате, где было много раскладушек. Запомнился один старик, который приехал на свидание с дочерью. Он не ложился и не садился ни на минуту, все время ходил из угла в угол.
Маму привели под конвоем две женщины. Одна осталась сидеть в комнате, наблюдать. Мама была прилично одета. Сказала, что весь барак ее одевал. Мама рассказала, что работала в мастерской на швейной машине. Из-за болей в спине ее перевели в банно-прачечный комбинат. Говорила, что в бараке все очень хорошие люди. Много женщин из Грузии, а одна сидела вместе с дочерью. Женщинам с юга было особенно тяжело, они очень страдали от холода.
Мама объяснила нам, что все хотят на нас взглянуть и мы, когда пойдем в столовую, должны выйти чуть раньше и пройти мимо частокола. Потом маму увели.
Когда надо было идти в столовую, мы вышли на улицу и прямо перед собой увидели высокий частокол с колючей проволокой и с вооруженными часовыми на вышках. Как только мы появились, несколько десятков женщин бросились к ограде. Часовой закричал: «Стой»! Стрелять буду!» Но не стрелял. Дело было в том, что женщины были на запретной зоне перед частоколом. Они вцепились руками в частокол, махали руками и кричали: «Скажите нашим детям, что мы ни в чем не виноваты, мы свои, мы советские» и т.д. Женщины громко кричали и плакали. Маму я в толпе не видела. Она потом сказала, что пряталась за спины, так как не хотела, чтобы мы видели ее за оградой.
Вечером маму привели еще раз. Она держала меня за руки. Я почувствовала, что мне в ладошку попали какие-то скрученные бумажки. Мама, продолжая говорить, сжала мне руки. Я поняла, что надо сжать кулаки и удержать бумажки. Потом оказалось, что это были записки с номерами московских телефонов, куда надо было позвонить и сказать, что мы были в лагере, где находятся их родные.
Так было и на второй день. Я боялась идти в столовую, но Леня рассердился, и я пошла и опять все видела.
На третий день мы прощались. Это было ужасно. Ведь маму осудили на восемь лет!
Ее освободили в конце марта 1940 года. Когда она приехала в Москву, надеялась, что папино дело пересматривается и что мучения закончатся.
30 марта она должна была быть дома. Был солнечный день. Мы наводили порядок в комнате, мыли полы.
Затем два-три дня я непрерывно слушала то, что говорила мама, и почти ничего не слышала. Главное было сидеть рядом и прикасаться к ее руке, плечу

Права и возможности, или Мой опыт решения квартирных проблем при развитом социализме

Вскоре в нашей квартире появился участковый и объявил, что мама не имеет права находиться в Москве. Исчезнуть надо было в 24 часа. Мама стала уходить ночевать к знакомым, но как только она появлялась дома, это становилось известным участковому. По звонку мы научились угадывать, что пришел участковый, и мама, схватив что-то из одежды и сумку, бежала к черному ходу и стремглав вниз во двор. Разобравшись в том, что ей грозит в случае задержания, мама уехала в Малоярославец. Вскоре, однако, стало известно, что таким, как мама, в Московской области жить нельзя, и она переселилась в Александров Владимирской области. Она сняла крошечную комнатку, в которой едва помещались две раскладушки. Мне запомнилась эта комнатка, потому что рядом, прямо за дверью, были сени, где стоял новорожденный теленок.
Людей с пометкой в паспорте в Александрове было множество, и работу найти было чрезвычайно трудно. Преподавать даже в начальных классах маму не взяли, так как это работа идеологическая, и она устроилась в артель по изготовлению платков с рисунками по трафарету. Вскоре мама получила серьезную травму: пузырек с клеем, который надо было разогреть, треснул, и горящая жидкость пролилась на маму. Вспыхнуло платье, в результате ожог рук, спины, живота. Ее поместили в больницу.
Брат сообщил, что едет рыть окопы, ведь уже шла война. В октябре в Москве началась страшная паника. Студентам сказали: институт эвакуируется, попытайтесь добраться до Новосибирска. Много месяцев мы ничего не знали о Лене.
В этих обстоятельствах мне в голову не приходило, что комната, где я и брат были прописаны, должна была регулярно оплачиваться. Не только я (мне едва исполнилось 15), но и мама и брат не думали о будущем. Я должна была посещать занятия в местной школе. Годы 42-й и 43-й были тяжелейшими, голодными. Мама уже работала медсестрой в железнодорожной поликлинике. Иногда несколько человек из сотрудников, собрав вещи на обмен или продажу, уезжали на несколько дней. Санитарный вагон по разрешению начальства прицепляли к составу, где-то в нужном месте отцепляли, и женщины шли в соседние деревни менять барахло на лук, горох, сало, муку. Вернувшись, раздавали всё, что добыли. Мама всегда принимала участие в этих «походах».
Когда я кончала 9 класс, пришла телеграмма от соседа по московской квартире Альбицкого (прокурор по надзору). Он сообщал, что квартиру отберут, если мы не оплатим счета за три (три!) года. Надо было ехать и убеждать начальство отложить оплату. Мама договорилась с сопровождающими санитарного вагона, что меня возьмут, когда поедут в Москву. Без официального разрешения, без пропуска в Москву приехать было невозможно. В момент отправления поезда санитарный вагон осматривал дежурный милиционер, и надо было спрятаться до его появления. Выйти из вагона надо было не доезжая до Москвы и потом идти пешком.
Мама дала мне с собой бидончик с молоком и кусок хлеба. В санитарном вагоне мне объяснили, что надо спрятаться в шкафу с задвигающейся дверцей и тихо сидеть, пока не кончится осмотр. Скрючившись, я влезла в шкаф, и дверцу плотно закрыли. Сидела я долго, и мне показалось, что в закрытом шкафу я могу задохнуться. Голоса в вагоне затихли, я попыталась открыть дверь, но ничего не получалось. Меня охватила паника. Вдруг я вспомнила, что в кармане куртки, на которой я сидела, был ключ. Кое-как я извлекла его, просунула в щель и приоткрыла дверцу. Дышать стало легче. Потом я вылезла из шкафа и без приключений доехала до подмосковной станции. Пошла по перрону. Куда идти не знаю. Спрашивать нельзя. Шла и шла, вышла к трамвайным путям и стала ждать. Стемнело. Трамвая не было. Решилась спросить у каких-то двоих парней, как добраться до центра. Они сказали, что трамвая не будет, а через 30 минут комендантский час. Я рассказала парням о своей ситуации, и они предложили мне перебыть до утра у них. До их дома дошли быстро, во дворе дома встретили дежурных жильцов. Ребята шутили, пугали меня, ведь была полная темнота, ни одного фонаря, ни одной лампочки. Привели меня в какую-то квартиру, вышла женщина, один из парней попросил ее приютить меня, его сестру. Женщина пустила меня, постелила мне постель. Утром накормила меня завтраком, сказала, что никакая я не сестра этому парню, и пожелала мне успехов.
Добралась я до своей квартиры. Сосед-прокурор спросил, что я собираюсь делать с опечатанной в 38 году комнатой. Я удивилась: разве я могу что-либо предпринять? Тогда он, видимо посчитав, что поступает очень благородно, сказал: «Ну, если ты ничего не можешь сделать, тогда я получу эту комнату».
Итак, опечатанную комнату благородно забирал себе прокурор. «Жизнь прожить не поле перейти», повторял он мне, прекрасно понимая, какие у меня проблемы.
Задача отстоять комнату, где были прописаны мы с братом, оказалась очень сложной. Выяснилось, что лицевой счет у нас отобрали за неуплату. Речь об уплате долга уже не шла. Судиться бесполезно. «Почему же вы не платили?! удивлялся прокурор. «Жизнь прожить не поле перейти», заключал он и уходил. Ордер на нашу опечатанную комнату прокурор получил тотчас же.
Ночью я проснулась от света фонарика. Участковый вошел в комнату и велел мне встать и идти с ним в отделение милиции. В коридоре встретившийся сосед-прокурор сказал: «Оставьте ее до утра. Утром придет».
Утром я пришла в отделение милиции. Мне было сказано, что комната нам больше не принадлежит и я немедленно должна уехать. На мой вопрос куда они ответили: «В Александров, к матери».
Это повторялось несколько раз. Я была без денег, без хлебной карточки. Сейчас не помню, сколько времени я продержалась. Какую-то еду мама передала мне со знакомым проводником.
Пришла случайно, не зная, что я в Москве, моя бывшая няня Наташа. Она хотела узнать о нас у соседей. Наташа все сразу поняла и на следующий день принесла гороху и сушеной картошки. Потом позвонила в дверь Лёнина знакомая Маруся Плахова. Она до войны училась с ним в одной школе. Узнав, что происходит, она принялась вырабатывать план действий. Надо попасть в какой-нибудь институт, тогда меня пропишут. В ответ на мои слова, что я только 9 классов окончила, она объяснила, что можно попасть на подготовительное отделение, и тогда, как студентку, пропишут.
Маруся действовала очень энергично. Она написала заявление от моего имени, приложила какие-то справки и вместе со мной отправилась в Пединститут. К моему удивлению и большой радости, меня тут же зачислили на подготовительное отделение.
Со справкой, что я студентка подготовительного отделения, я пошла в Министерство высшего образования. Попала на прием к начальнику по фамилии Золотухин. Я села в кресло напротив Золотухина и рассказала ему всю историю моего приезда в Москву из Александрова. Он слушал внимательно, а потом развел руками и сказал, что ничего не может сделать для меня. Мне казалось, что он проникся ко мне сочувствием, услышав мой рассказ, и вдруг отказ в такой резкой форме. «Я не могу от вас уйти, в милиции меня без вашей бумаги не пропишут», сказала я. Товарищ Золотухин встал и указал мне на дверь, а так как я не вставала, то он заявил, что уходит сам, и вышел.
И я пошла в институт на занятия просто так, чтобы куда-нибудь пойти. Когда я пришла, мне сказали, что меня вызывают к директору института товарищу Бенюху [Петру Сазонтовичу]. Я ужасно испугалась. Сейчас меня и отсюда выгонят, так как мои документы бумажки, сочиненные Марусей.
Товарищ Бенюх сердитым голосом спросил: «Что это вы по министерству ходите и на нас жалуетесь?» Я стала объяснять, что не жаловаться ходила, а просила мне помочь, так как меня не прописывают. Опытный человек сразу все понял. Он вызвал секретаршу и продиктовал ей справку, в которой говорилось, что товарищ Бенюх, директор Пединститута, просит дать разрешение на прописку на её жилплощади студентке I курса такой-то. Тут я вздрогнула и хотела его поправить, но товарищ Бенюх грозно на меня посмотрел, и я замолчала. Затем в справке было указано, что я временно проживала вместе с матерью в городе Московской области. Тут я уже не выдержала и сказала, что он ошибся, я приехала из города Александрова. На этом месте Бенюх все-таки меня остановил, и до меня дошло, что он нужную справку сочиняет и мешать ему нельзя.
Далее произошло нечто замечательное: меня прописали по моему старому адресу, забыв, что у меня нет лицевого счета. Нет, не прописали, но дали разрешение прописать. Я была счастлива и благодарна Бенюху и Золотухину, который, вероятно, позвонил Бенюху по телефону и рассказал про наивную дурочку, которая приехала в Москву в шкафу санитарного вагона.
В это время из эвакуации в Москву вернулся Леня. Для восстановления лицевого счета надо было действовать через райисполком. Леня правильно считал, что мое осунувшееся, испуганное лицо может заставить чиновника обратить на меня внимание. Это произошло, но не сразу. Я ходила на прием к председателю райисполкома много дней подряд. Он отказывал, и я уходила. Иногда он сам уходил, чтобы прекратить надоевшую ему беседу. Но в какой-то момент он все-таки поручил сотруднице пойти в наше домоуправление и проверить факты. Потом кто-то нам сказал, что эта женщина будто бы знала нашего отца и представила все обстоятельства в нашу пользу. Исполком вынес решение дать жилплощадь и прописать. Но тут Леня твердо сказал, что если мы имеем право на площадь, то зачем нам давать другую. Мы хотим жить там, где родились и жили всегда. Я не знаю, каким образом получилось окончательное решение: разрешить внести нужную сумму в счет долга за квартплату и прописать. Мы отбились. Не помню, как собирали нужную сумму. Оплатили долг. Нас прописали. Я забрала свои документы из Пединститута и поступила в 10 класс в школу на Малой Дмитровке. Мама осталась одна в Александрове. Мы с Леней продолжали учиться.

Вторая квартирная история

В 1944 году я поступила на I курс МГПИИЯ. Через четыре года, в 1948-м, на предварительном распределении для студентов-отличников я выбрала Институт иностранных языков в Ставрополе. Уехать из Москвы собиралась с мамой, которая все еще жила в Александрове. Кафедры грамматики и стилистики дали мне рекомендацию для поступления в аспирантуру. Это тоже могло помочь при распределении. В Москве я не могла остаться, так как мне негде было жить. В нашей одной комнате жили мой брат с женой и маленьким сыном, няня и я. Мама все еще не имела права жить в столице.
На официальном распределении мне неожиданно предложили работу в железнодорожной школе в небольшом местечке по Северо-Кавказской железной дороге. Я попыталась напомнить о решении, принятом на предварительном распределении, но меня резко прервали. Я вынуждена была подписать какую-то официальную бумагу.
Согласие считалось обязательным. В тот же день в разговоре с глазу на глаз товарищ Торсуева, возглавлявшая комиссию, сказала с раздражением: «Разве вы не понимаете, что такие люди, как вы, никому не нужны!»
Несколько месяцев я пыталась получить другое направление на работу. Я отправилась в Министерство высшего образования в отдел молодых специалистов. Меня выслушали внимательно и посмотрели документы, записали номер телефона. Через некоторое время Ирина Сергеевна Мосмешвили позвонила и сказала, что в Москве находится завкафедрой иностранных языков Ростовского-на-Дону университета. Лидия Николаевна Синичкина срочно искала работников для своей кафедры. Позже я узнала, что в Ростовском университете уволили всех преподавателей, которые оставались в городе во время немецкой оккупации.
Я встретилась с Лидией Николаевной, к концу нашей беседы она сказала, что хотела бы меня взять, но нужно получить согласие ректора. Опять мешали детали моей биографии.
Вскоре я получила телеграмму от Лидии Николаевны: «Сообщите согласие приехать на работу без квартиры». Мы отправили «согласие» и стали собираться.
В Ростов приехали 29 или 30 августа, Лидия Николаевна нас встречала с группой своих студентов. Нас повезли домой к бывшей няне сына Лидии Николаевны. 31 августа я в первый раз была в здании университета, а 1 сентября уже стояла в аудитории математического факультета. Мне дали список студентов этой группы, и староста произнес: «Отсутствуют Головенко, Голубцов и Хохлов». Я первый раз услышала южное «г» и, найдя Хохлова, пыталась найти Головенко и Голубцова там же, в конце списка. Урок начался с дружного хохота, и мне полегчало.
От няни Лидии Николаевны мы переехали к знакомым моей бабушки, которых она не видела с дней своей юности. Прочитав бабушкино «рекомендательное» письмо, две старых женщины пустили нас в свою комнату в большой многонаселенной квартире. Мама спала на раскладушке, а я на сундуке с горбатой крышкой. Мы тщетно пытались найти что-нибудь более удобное. Однажды попали в квартиру городского типа с балкончиком. Хозяева комнаты уезжали на год и сказали, что нужно заплатить вперед за весь год. Мы извинились, признались, что у нас нет такой суммы, и, огорченные, ушли. Пошли на главпочтамт, куда приходили нам письма до востребования. Маме вручили перевод на 1000 рублей. Мама тут же вернула его женщине за окошком и твердо сказала: «Это не мне. Мне никто не может прислать такие деньги». Женщина за окошком, закипая от раздражения, еще раз прочитала текст перевода и вернула бумажку маме: «Это вам!» Оказалось, что Леня выиграл по облигации 2000 рублей и половину прислал нам. Мы тут же вернулись к хозяевам комнаты с балкончиком и отдали им эту тысячу.
Через год хозяева вернулись, и мы снова оказались на сундуке у бабушкиных старушек.
Положение наше было критическим. Я получала 105 рублей. Мама не могла найти работу. Откладывать сколько-нибудь на оплату квартиры не было возможности. К тому же я еще не знала, что маме в очередной раз отказали в прописке. Мама, как всегда, скрывала от меня дурные новости.
Однажды к нам зашла высокая и очень красивая старая женщина. «Голубушки, это вы ищете квартиру?» «Да». «Идемте, я вам покажу свою. Мне срочно нужно уехать в Москву. Вам у меня будет хорошо». Мы попали в красивый одноэтажный дом, до революции принадлежавший мужу этой женщины. Сейчас бывший особняк был заселен как коммунальная квартира, а у бывшей хозяйки дома была одна комната и узкий коридор с печкой для угольного отопления и умывальником. Водопровод в коридоре-кухне это счастье! А вот туалет (дырка над ямой в деревянной будке), к сожалению, во дворе. В комнате стоял рояль, большая кровать, ковровый диван с подушками, большое зеркало в нише. Над кроватью висела хорошая картина: зимний пейзаж. Над столом старинная люстра. Несмотря на «дворовую канализацию», мы были ошеломлены всей этой роскошью и с радостью приняли все условия: деньги выплачивать ежемесячно и разрешать хозяйке ночевать на своем диване во время ее приездов в Ростов.
Когда наша милая хозяйка уезжала в Москву, она рассказала, что в Москве у нее есть друг и они решили пожениться. Они давно любят друг друга, но жили в разных городах, а теперь им уже по 70 с хвостиком, и вот решили не разлучаться. Она даже коротко рассказала нам о своем прошлом. Во время революции она со своим мужем (не то губернатор, не то крупный военный) и двумя сыновьями жила в каком-то сибирском городе. Там у нее на глазах были расстреляны муж и оба сына. Ее наезды в Ростов были связаны с делами: надо было продать рояль, картину, люстру и т.д.
Когда она уезжала в первый раз, устроив нас и прописав меня временно, она позвала маму, открыла крышку рояля и показала, что внутри лежит сверток. «А это мои драгоценности. Я их у вас оставляю». Мама с трудом уговорила ее не оставлять у нас такие вещи, так как нас целыми днями не бывает дома.
Прошло два года. Однажды мы получили телеграмму от нашей хозяйки с просьбой немедленно приехать в Москву. Она сообщала, что тяжело больна.
На работе мне дали недельный отпуск. Старый человек, муж нашей доброй «голубушки», провел меня в комнату, где лежала больная. Она не вставала, говорила с трудом. Она попросила пригласить нотариуса, так как хочет передать квартиру мне. Я знала, что передать квартиру невозможно, и не понимала, что в нашей ситуации может сделать нотариус, но возражать было нельзя, и я вышла, чтобы найти нотариальную контору. Она оказалась почти рядом. Молодой нотариус выслушал меня и сразу же согласился пойти со мной к больной. Мы вернулись вместе. Моя больная объяснила, что уже несколько лет она находится на моем иждивении, что я оплачивала все ее расходы по квартире в Ростове-на-Дону и что она просит перевести лицевой счет на мое имя.
В Ростове, после нескольких предварительных переговоров, проректор университета Раенко взялся сам все устроить. Бумага, заверенная нотариусом, очень пригодилась. Решение еще не было окончательно принято, когда я получила из Москвы еще одну телеграмму
Ушла «Голубушка», сделав еще одно доброе дело. Я не сомневаюсь, что оно не было ее единственным добрым делом. Но как она смогла успеть обо мне подумать накануне?
Лицевой счет был переведен на меня. Мы с мамой прожили в этой комнате десять лет.
Такая передача лицевого счета, даже при наличии заверенной нотариусом бумаги, была абсолютно незаконна. Ведь кроме просьбы владелицы кусочка своего бывшего дома не было никаких документов. В конце концов в Ростове прописали и маму, несмотря на пометки о «минусах» в паспорте, что означало запрет на проживание в крупных городах. Как же маме удалось прописаться?
Нашей соседке, Марии Александровне Фендриковой, мама рискнула рассказать о своих проблемах. Муж Марии Александровны, услышав о «непреодолимых препятствиях», возникших в паспортном столе, сказал, что попытается что-нибудь сделать. Вскоре он принес мамин паспорт со штампом прописки. Коротко рассказал, что нашел в паспортном столе старого знакомого, они хорошо посидели, распили бутылку, которую предусмотрительно захватил с собой мудрый Фендриков, закусили и поговорили. В результате в паспорте появилась прописка.

РАЕНКО ЯКОВ НИКИТОВИЧ (1897 г.р.), кандидат исторических наук, доцент. В 1932-1940 гг. преподавал историю ВКП(б) в РГПИ. В 1948-1951 гг. проректор РГУ, в 1951-1955 гг. директор РГПИ и Учительского института. В соавторстве с М.Н.Корчиным и П.В.Семернипым написал «Очерки истории большевистских организаций на Дону» (Ростов н/Д, 1948; 1965)

[https://docs.google.com/file/d/0B9D3vxtaBwXgbXp4UFFGNHZhcXM/edit?pli=1
http://www.kovcheg-kavkaz.ru/issue_22_324.html
http://www.donvrem.dermartology.ru/Files/article/m14/1/art.aspx?art_id=883]

Ветвь фамильного дерева

Гедалий Беленький   ? ?   картинку
Владимир Бантле, Дворянин
  картинку
Александра (Девичья фамилия неизвестна), Дворянка
| | | |






| |
Григорий Беленький 1889-1938   картинку
Ксения Бантле, Дворянка 1899-1989
| |



|
Ирина Беленькая 1926-2009